Пошли – да все быстро, впопыхах… Еле успеваю запоминать, о чем мне толкуют. И думается мне: «Эх, вот тебе и красоты… Лето только начинается, а нам здесь пропадать…»
А кругом неразбериха какая, господи! Барон был человек военный, но народ в прислуге все больше непонятливый, ленивый попадался. Все вверх дном, а проку с этого мало.
Но наконец кутерьма улеглась, все расселись по повозкам и уехали. Один барон медлил. Рысак под ним рвется, к своим хочет. А барон его удерживает, на меня смотрит – странно как-то, не по-господски. Лицо у него еще белей стало. Наконец поднял руку и кулаком мне потряс – знаю точно, что не грозил… Приложил коня плеткой, ускакал.
А я и рад. Задышалось сразу привольно. Окрест такая тишина разлилась… вот знаете, бывает в летние дни час, когда и солнце, казалось бы, полыхает, а не жарко совсем. Облака плывут пухлые, и ветер особый, нежный. Тихо… Каждое деревце охота обнять, приласкать – ну да там их целая аллея была, разве управиться? Чудилось, будто они разговоры ведут потаенные, и страсть как хотелось узнать, о чем…
Слышу – скрип: прямо по аллее телега катит. Прежде там господа в экипажах ездили, а сейчас – крестьянин какой-то. Он, чуть не доехал, орет:
– Эй, жердь! Принимай дите!
Я нехотя со скамеечки поднялся, подошел к телеге.
Жалко, малевать я не мастер, а то бы и вы увидели мою красавицу. Годков ей было семь-восемь, не больше. Платьишко простое, но доброе: верно, не крестьянская дочь она была, а самая что ни на есть баринова. Личико круглое, глазенки огромные. Зеленые, как бутылочное стекло… Носик маленький, мягкий, ну просто еле сдерживаешься, чтобы не ущипнуть. Ну вот не кукла, совсем не кукла, а всамделишный котенок – и зевает
– Ну, – говорю, – привет! Будем с тобой жить. Как зовут-то тебя?
И вот что удивительно, никакого испуга в ней не было! Улыбается хитренько, молчит, но ясно, что не от робости, а из шалости.
– Не беда, выясним мы имя твое и прозвание. А меня Францем величать.
Крестьянин тянуть не стал, пожитки ее сгрузил и тотчас уехал. И остались мы одни – она да я, будто и не было здесь ввек никого.
Поставил ее на землю. Стоим, таращимся друг на друга, точно и не люди мы вовсе, а звери диковинные. И вдруг она пальчиком показывает на аллею и кричит: «Смотри, Белянчик побежал!» Звонкий, чистый у ней был голосок.
Поглядел я туда. Тополя шелестят, и небо синее над ними, а в конце аллеи холм желтеет, как слиток золота. И ни души.
– Какой еще Белянчик? Заюшка, что ли? Беляков тут нет – только серенькие, да и тех редко усмотришь.
Плутовато так на меня глядит и говорит:
– Может, и заюшка.
Баловница какая, играть со мной затеяла! Я голову не стал ломать – улыбнулся да повел ее во флигель. И началось наше с ней одинокое житье.
Лорой ее звали, Лорхен. Кроме имени, ничего о себе сообщать не пожелала, а я не таковский человек, чтобы расспрашивать.
– Не велено, – объясняет, – милый Франц.
– На нет и суда нет, – отвечаю.
Необыкновенный был ребенок! Ни разу не слышал от нее жалоб, ни разу не бранила она меня. А могла бы? Еще как! Я человек незлобивый, и самый последний поваренок меня мог и так и этак обложить, а я что? Смолчу, похожу недельку надутый, а потом потихоньку и вовсе забуду.
Я с годами-то подзабыл, как с детишками себя вести. Барону одно говорил, на уме другое имел – побаивался. Но Лорхен такой бойкой оказалась, что я и не знал уже, кто с кем нянькается. Ни о чем ее просить не надо – все сама сделает: и со стола уберет, и лучка нарвет, и постельку заправит… Маленькая хозяюшка, да и только!
Жили мы душа в душу. Лорхен вставала раньше меня, расхаживала себе по лачужке. Я ей строго-настрого наказал без меня за порог не ступать. И что вы думаете – слушалась! Часто находил ее у окна. Туда глядит, сюда глядит, что-то про себя мурлычет – а наружу нейдет. Вот кажется, совершенно в себя ушла. Ан нет! Всякий раз, что я хотел над Лорхен подшутить, затея моя не удавалась. Изо всех сил стараюсь не шуметь, чуть ли не на цыпочках крадусь… А она вдруг: «Слышу тебя, Франц!» Оборачивается и хохочет, глазки сверкают – ну как такую не любить?
Делать было особенно нечего, и потому дни наши проходили в прогулках и играх. Товарищ из меня, понятно, неважнецкий – уж больно медленно соображаю. Куда мне с ней тягаться!
Яркое выдалось лето. Даже вода в ручьях, на что прозрачная – и та казалась серебряной. Что уж говорить о небе, деревьях, цветах!.. Жарко было, но ни зноя, ни духоты мы тогда не знали.
Я барона ослушался: ходил с Лорхен далеко, по любимым своим местам. Осторожно, само собой. Держу ее за руку – ладошка против моей просто малюсенькая – и рассказываю о всяких разностях. Она глазеет по сторонам, меня ни капли не стесняется, словно я ее натуральный папаша, и вышли мы прогуляться в публичный сад. Не убегает, не вырывается.
Я ведь поначалу думал, что она шалунья. Видно, и взаправду такой была, да что-то сдерживало. Однажды спросил ее:
– Лорхен, а неужто тебе совсем не хочется одной побегать? Все со мной да со мной. Не скучно тебе? Отвечает:
– Боюсь я, миленький.
– Да кого же ты боишься? Чужого человека я отважу, а зверь сюда не забредет.
