ныне скромно переливаясь красноватыми углями отгоревших дров. Где-то вдалеке слышалось ржание, в той стороне ночевал табун. Слева доносились стоны и громкие голоса, там вовсю горели костры, лампы, метались тени, и темнели кресты на боках палатки. Госпиталь.
Несмотря на глубокую ночь, лагерь продолжал жить своей непростой жизнью. Шагали в темноту смены часовых, торопились к лошадям вестовые, прижимая к бокам сумки с архиважными поручениями, густой храп доносился от костров, где лежали вповалку бойцы. В стылом ночном воздухе горечь осени смешивалась с запахами дыма, мужского пота, крови, пороха, страха и доблести и уносилась вверх, к равнодушному сиянию звезд.
Мы остановились около просторной палатки, входное полотнище хлопнуло за спиной одного из конвоиров и тут же снова распахнулось.
– Заходи, – мотнул он головой.
Я вошла, огляделась. Временность сего пристанища чувствовалась во всем. Серое одеяло так и осталось свернутым на узкой койке. Керосиновая лампа покачивалась под потолком, заливая желтым светом широкий стол, на котором были в беспорядке навалены карты и бумаги. Сидящий за столом мужчина сосредоточенно писал. Не прекращая своего занятия, он коротко бросил:
– Свободны.
– Но… – попытался возразить один из конвоиров и нарвался на повторное и угрожающее:
– Свободны!
Конвоиров как ветром сдуло. Полотнище удовлетворенно захлопнулось за ними. Я хмыкнула – дисциплина, однако, – прошла к столу, выдвинула табурет и уселась. Зоркий взгляд голодного человека (тушенка уже испарилась от беготни по лесу) выхватил стоящий на столе котелок, заботливо обернутый в газету. Пододвинула к себе, открыла крышку. Мм, каша с мясом. Уже успела остыть, но еще не заледенела.
Мужчина наконец дописал свое важное донесение, отложил перьевую ручку в сторону, помахал листом, подсушивая чернила.
– Так проголодалась? Давно по лесам бегаешь? – спросил он, не глядя мне в глаза.
– С тех пор как к нам решила наведаться Тайная канцелярия, – пробубнила я с набитым ртом.
Высоко поднятые брови и неодобрительный взгляд отца… Да, я в курсе, что мои манеры значительно ухудшились за последние дни, но время такое, что не до манер.
– Значит, канцелярия.
Тонкие пальцы рассерженно забарабанили по краю стола. Отец рывком поднялся, потер лицо. Я следила за ним и видела, как он устал, как опухли и покраснели от бессонных ночей глаза, а лицо осунулось и побледнело.
Отец опустился передо мной на колени.
– Она была права, твой дар еще удивит своей силой. – Вглядываясь в мое лицо, он покачал головой и огорченно поджал губы.
– Я тоже рада тебя видеть, папа. – Я отложила ложку в сторону.
– Прости, – выдохнул он, обнимая меня, – прости за все, солнышко.
В Танилграде отца уважали за твердость, он всегда держал свое слово. К нему приходили за советом соседи, отцу прочили место народного судьи, так как в споре его нельзя было подкупом заставить встать на чью-либо сторону. Он был опорой семьи, нашей каменной стеной, за которой так легко было укрыться маленькой девочке. Но девочка выросла, а стена оказалась с тайниками.
Я отстранилась, чувствуя огромную неловкость. Он понял. Встал, отвернулся к стене палатки, как будто там можно было найти подсказку по разбиванию стен между близкими.
Повисло тягостное молчание. Глупо. Я так мечтала об этой встрече, так надеялась на нее, а теперь сердце разрывалось пополам от противоречивых обид, и любовь в нем боролась с оскорбленной гордостью.
Он мой отец и любит меня!
Он обманул и предал меня, заставив поверить, что дара нет.
Он хотел как лучше, хотел, чтобы я жила обычной жизнью, не сталкиваясь со злом.
Он сделал выбор за меня, как будто я кукла, а не живой человек.
Он хотел…
– Твои не бросятся спасать командира от ледяной? – прервала я молчание.
Отец повернулся, и на мгновение мне показалось, что его глаза покраснели еще больше. Нет, точно показалось. Такие
