Покаянной кровью отпечатались в сердце слова незнакомца с белыми глазами: «Ты – людоед, мой юный друг. Ты съел, сожрал, счавкал своего единственного братца. Ты не только отобрал его Сюр, но и кровь высосал, и мягкую плоть втянул в себя».
Это случилось в материнском чреве, когда Атын еще не осознавал себя по-настоящему. Он, еще не рожденный, натворил такое, не ведая, не мысля зла.
Чужеземец сказал: «…пусть бессознательное, это преступление. А любое преступление наказуемо по закону Круга жизни». Белоглазый знал об Атыне все. Даже то, чего он сам не знал о себе.
Глаза понемногу привыкали к новой тьме. Мальчик хотел подняться, но вместо этого съежился и подтянул ноги. Он сидел на небольшом округлом выступе уходящей ввысь голой скалы. Внизу, словно рыбный студень, холодно подрагивали жирные клубы землистой тучи, взбитые бесовским ытыком. Мимо нее проносились серые вихри, полные вперемешку лесного мусора и снега. Еще ниже с обеих сторон ревели, бились о каменную грудь гольца кипучие валы. На миг они застывали в воздухе, цепенели брызгами, как бы размышляя, остаться здесь или мчаться дальше. Затем, избирая каждый свой путь, неслись в противоположных направлениях.
«Не может быть, – подумал мальчик. – Волны не властны течь, как им вздумается. Видимо, я все-таки умер». Мысль поселила в душе отчаяние, перед которым померкло все другое – страшные сны, одиночество, незабываемые слова белоглазого и обман Идущего впереди.
– Матушка! – позвал мальчик сорванным голосом. – Матушка! Люди-и-и!!!
Кругом простирался враждебный мир. Никто не откликнулся ни в нем, ни извне. Плакать – единственное, что можно было здесь делать одинокому человеку-мужчине. И Атын заплакал.
Когда он, измученный слезами и воплями, выбился из сил и затих, туча внизу забурлила вскипающим варевом. Пробив ее, выпрыгнул и когтями зацепился за отвесную стену скалы не зверь, не человек. Сплошь поросшее бурой шерстью туловище страшилы, ростом с двух взрослых мужчин, напоминало человеческое. Голова была лосиной, но с рогами прямыми и длинными. Совсем как на рисунке Атына, который велел стереть Дьоллох!
Тварь запрокинула голову. Глаза отсвечивали зеленым. Разверзнутая слюнявая пасть с рядами огромных зубов издала торжествующий рев. Эхо отдалось в камне раскатистым гулом. Чудище поползло вверх. Крючья когтей, скрежеща по скале, высекали яркие искры. Атын потерял сознание. Тело смутно ощущало, что его куда-то тащили, потом оно как будто долго летело или плыло, овеваемое ветрами.
–
Мимо проскочило время варки мяса, а может, целая весна. Времени стало трудно верить. Оно потеряло устойчивость: то бежало опрометью, то влеклось лениво и невыносимо медленно. Очнувшись, Атын долго лежал с сомкнутыми веками и молился богам, чтобы страшное приключение оказалось сном. Но небесные ярусы остались глухи к мольбам. Мальчик открыл глаза и убедился, что по- прежнему находится в грезах.
Он лежал в пуху и перьях. Его странная постель была собрана в люльке-гнезде. Обхваченное железным обручем гнездо кто-то укрепил ремнями на макушке сухой великанской сосны. Сверху нависало угрюмое небо. Тучи, бултыхаясь, разбегались беспорядочным стадом.
Атын осмелился выглянуть из птичьей колыбели и отпрянул: земли не видать – так высоко. На восьми нижних ветвях висели точно такие же гнезда со спящими людьми.
Растерянный мальчик решил – пусть будет, что будет. Немного погодя он, к удивлению, почувствовал сильный голод. Рот сам собой открылся и заорал требовательно, истошно, как в предосеннюю пору вопит в лесу болотная птица.
Тотчас же послышался свист ветра. К краю гнезда на перепончатых кожистых крыльях подлетела маленькая, с ребенка- годовичка, старушка с корзинкой. Платье у нее было пестрое, волосы растрепанные. На сморщенном чумазом личике яркими каплями сверкали лютые зеленые глазки. С отвращением глянув на Атына, старушка сморщилась еще больше, выпростала тощую правую грудь и сунула ему в рот длинный коричневый сосок.
Молоко у нее было жирное, белое и вкусом напоминало сливки. Атын впопыхах глотал молоко, стараясь не захлебнуться, и с ужасом глядел в круглые птичьи глаза на морщинистой старушечьей груди. Они тоже скосились на него с веселым любопытством. А из ворота, извиваясь, выползли две другие глазастые груди-змеи. Кормилица хлопнула по ним грязной ладошкой и нежно прошамкала:
–
