Папа в таких случаях говорил… Нет, стоп. Никакой он не папа. Ничего он не говорил.
Ветер сегодня и правда так силен, что вокруг кофеен летают пустые картонные стаканы и яркие разноцветные салфетки, девушки, смеясь, придерживают готовые взметнуться вверх юбки, а их кавалеры безуспешно отбиваются от взбесившихся шарфов. В такой ветреный день очень легко выбрать маршрут прогулки: идти так, чтобы ветер все время дул в спину, нетерпеливо обнимал за плечи, подгонял: давай же, поторопись. Как будто и правда есть куда торопиться, как будто Катю, страшно подумать, где-нибудь ждут.
Впрочем, ее и правда ждут как минимум в одном месте. Счесни наверняка уже загадал желание: если Катя сегодня придет, оно сбудется, а если нет, ничего не попишешь, придется потерпеть до завтра и снова его загадать. Счесни упрямый, рано или поздно дождется, добьется своего, Катя придет, потому что – ну куда от него денешься? Бар, где можно получить бутылку сидра и чашку американо за один-единственный сестринский поцелуй, – великая драгоценность, такими не разбрасываются, и не потому, что Катя настолько экономна, просто приходить к Счесни и видеть его приветливую улыбку – почти все равно, что возвращаться домой. Почти возвращаться, почти домой, чего ж мне еще.
Чего ж мне еще, – думает Катя. И насмешливо отвечает: – Да почти ничего. Только толкнуть калитку, войти в наш сад, подняться на крыльцо, предусмотрительно переступив через скрипучую, вторую снизу ступеньку, неслышно скользнуть в приоткрытую дверь, прокрасться по темному коридору в кухню и уже на пороге рявкнуть во весь голос: «Сюрприз, сюрприз!» – и чтобы мама, хохоча, картинно хваталась за сердце, папа насмешливо спрашивал: «Ты не обидишься, если я брякнусь в обморок несколько позже? У меня гуляш на плите», – а серый попугай орал с перепугу: «Иррационализм! Конвергенция! Теодицея! Апостериори!» – внося таким образом неоценимый вклад в умножение счастливого домашнего хаоса и его сокрушительное торжество.
Почти ничего, – думает Катя, – Только обнять их всех, а наобнимавшись вволю, накинуть пальто, потому что к вечеру похолодало, сунуть под мышку увесистый пухлый пакет и выйти из дома на улицу, где уже собрались почти все соседи, потому что такими погожими весенними вечерами у нас принято бродить по городу и развешивать на деревьях рыб, деревянных, бумажных, глиняных и картонных, пластиковых и стеклянных, разных, каких угодно. Мы их всю зиму рисовали, вырезали, клеили и лепили, привозили из заграничных поездок, покупали на ярмарках, рисовали в воображении, а потом приносили из сновидений – специально ради этих веселых апрельских вечеров, когда мы по старой, неизвестно как сложившейся, но всеми любимой традиции выйдем украшать только-только начавший зеленеть город. Ближе к маю рыб станет так много, будто мы живем на морском дне: куда ни глянь, всюду рыбы, висят на деревьях, дрожат на весеннем ветру, словно и правда куда-то плывут. Очень глупо и очень, очень красиво. Вот чего мне действительно не хватает, больше всего на свете: выйти из дома и увидеть на старой липе дурацкую пеструю рыбу из папье-маше. И тогда вполне можно было бы снова жить дальше, как будто ничего не случилось. Впрочем, на самом деле действительно ничего не случилось. И жить очень даже можно: я же как-то живу.
– Мне бы, – думает Катя, – поскорей окончательно спятить и поверить бесповоротно, без тени сомнения этим нелепым сладким воспоминаниям о двухэтажном оранжевом доме в саду на окраине города, всего в сотне метров от парка, больше похожего на сказочный дикий лес, в трех кварталах от трамвайной остановки, в восьми километрах от центра, где ореховое мороженое на площади Восьмидесяти Тоскующих Мостов, лучший в городе сидр на углу Лисьих Лап и Вчерашней, кинотеатр страшных фильмов в подвале Кровавой Бет, специально ради удовольствия зрителей наряжающейся сущим чудовищем, но всегда готовой пропустить школьников без билетов, если есть свободные места. И еще столько всего – никакой памяти не хватит, чтобы вместить удивительные подробности, но моей почему-то хватило, бывает и так. Можно сколько угодно жаловаться, как тяжело жить с этими фальшивыми воспоминаниями, неизвестно откуда возникающими в бедной моей голове; правда, однако, в том, что жить тяжело не с ними, а с пониманием, что ничего подобного никогда не было и не будет – со мной и вообще ни с кем. Тяжело рисовать на глупых круглобоких чашках дома своих одноклассников, родных, друзей и соседей, тяжело потом пить из них вкусный зеленый чай и горький, как правда кофе, отдавая себе отчет, что все эти разноцветные двери, окна и крыши не означают ровным счетом ничего, кроме полета фантазии, будем честны, не то чтобы шибко высокого, но уж какой есть. Такая тоска!
Прости, дружище Счесни, – думает Катя. – Твое безучастное гостеприимство – это прекрасно, именно то, что надо, но только не сегодня. Сегодня мне, чего доброго, покажется, что этого слишком мало, и тогда я совсем перестану к тебе заходить. Обоим же будет хуже. Поэтому придется тебе подождать до завтра. Сегодня я не приду.
– Вот в этом сером доме[8] жил Бродский, когда приезжал в Вильнюс, – говорит Люси. – Здесь даже табличка соответствующая имеется. Как – где? Головы поднимите!
Ее экскурсанты синхронно задирают головы. Они вообще все так делают – одновременно, не сговариваясь, такая забавная и трогательная парочка, тот редкий случай, когда влюбленные, невзирая на разницу в росте и телосложении, похожи на близнецов.
