Казареевского подворья в Петрограде, салон-вагоны, породистые лошади, дорогие авто?
Картины возможного будущего промелькнули перед глазами и ушли в ночь. Туда же, куда убегали оставшиеся на перроне фигурки провожающих: морских и армейских офицеров, жандармов, газетчиков и людей в дорогих пальто и фетровых шляпах с широкими полями.
«Да, пропади все пропадом!» – Натали просто ждала, когда наконец застучат по рельсам колеса проклятого поезда, а о том, что ждет ее в Новогрудке, если и думала, то лишь мельком, пытаясь – назло охватившей ее вдруг нервозности – мыслить логически, рассуждать холодно и здраво.
Фактически она впервые за эти несколько странных дней оказалась предоставлена самой себе. Никто ее не тревожил, не звал и не подгонял. Не приценивался к ней и не загонял, словно зверя на псовой травле, не завлекал и не пытался обмануть. На время, на час или несколько – Натали не знала, как долго продлится совещание, в котором участвовал Генрих, – она осталась одна. Сидела в кресле у окна, в пятне света от настольной лампы под абажуром розового шелка, пила чай из стакана в серебряном подстаканнике и думала.
А подумать было о чем. О себе, заплутавшей в трех соснах собственной судьбы. О Генрихе, возникшем жертвой покушения – только мишени на груди не хватало – и уведшем, не спросив, за собой, совсем не туда, куда она направлялась прежде. О России с ее помпезным величием и раздражающими своим постоянством несчастьями. О революции. О судьбе и воле. О туманах над болотистой поймой Невы. О неудавшемся покушении на Крюковом канале. И о всамделишном военном перевороте, происходившем прямо на глазах Наталии и при ее посильном участии, не без этого.
–
– Что ж, эка невидаль – засада! – усмехнулась Натали, вспомнив по какой-то дикой ассоциации еще одну цитату. На этот раз из фильмы о «лихих двадцатых».
Она встала из кресла, подошла к буфетной стойке и, подняв полукруглую крышку из полированных планок красного дерева, испытующе – никак не менее – осмотрела подсвеченные рубиновой лампочкой бутылки. Выбор, как и следовало ожидать, оказался достойным – что называется, на любой вкус. Но внимание Натали отчего-то привлекла бутылка ковенской старки[39].
«Двадцать лет выдержки… Однако!» – Натали уже совсем было решилась напиться в одиночестве, но намерения свои изменила под влиянием «разумных доводов» и женской интуиции. Идея, пришедшая ей в голову, была куда интересней, имея в виду не только предполагаемое удовольствие, но и возможные выгоды.
«Посмотрим, посмотрим… – она отставила бутылку в сторону и пошла к двери салона. – А то даже противно! Обычная подстилка в расстроенных чувствах получается, а не сознательный боец революции!»
Выйдя в общее пространство салон-вагона, Натали огляделась. Она надеялась, что штаб Генриха не спит. Так оно и оказалось, хотя кое-кто и подремывал тут и там в креслах и на диванах. Но куда больше нашлось таких, кто занимался делом. За расставленным на столах полевым оборудованием – радиостанции в ящиках с камуфляжной раскраской – работали сразу несколько операторов связи, стучал что-то срочное на механической пишущей машинке немолодой мужчина в очках с круглыми линзами, склонились над картами люди в статских сюртуках, но с повадками военных профессионалов.
– Баронесса! – Людвиг моментально оторвался от бумаг, которые он просматривал, устроившись на откидном сиденье в углу, и улыбнулся Натали. – Чем могу быть полезен?
– Вы можете уделить мне две минуты?
– Две?
– Две просьбы, и обе важные, – мягко улыбнулась Натали.
– Наедине?
– Вы весьма проницательны, майор… полковник?
– Майор, – он встал и, сложив бумаги в стопку, прошел за Натали в их с Генрихом личные апартаменты. – Итак?
– Людвиг, – Натали не стала ломать комедию, не тот перед ней стоял человек, – вы ведь выяснили, кто я такая?
