как раз высунулся для стрельбы, пули прострочили его от лба и до живота.
Автомобиль пронесся вроде бы еще быстрее, Куцардис струхнул от неожиданности, крикнул всполошенно:
— Еще будут?
— Не скоро, — заверил я. — Пока никого не видно.
Левченко вдруг сказал с тоской:
— Какое солнце, какое солнце… У нас солнечные дни можно пересчитать по пальцам, а тут всегда чистейшее небо!.. Челубей бредит домиком на берегу теплого моря, я бы здесь все заставил солнечными панелями… И пусть нефть остается в недрах, кому она нужна, когда солнечную энергию можно получать напрямую!
Челубей хмыкнул.
— Не только в Нижневартовске, но и в моем Петрограде не часто солнышко видишь. А так бы да, сразу чистое электричество без всяких посредников вроде угля и нефти… Сейчас солнечные батареи уже обгоняют нефть и газ. Но пока, правда, в таких вот жарких и солнечных странах… Что скажете, профессор?
— Без огромных капиталовложений, — ответил я, — абсолютно убыточных, но рассчитанных на перспективу, не было бы нынешнего бума. Несколько лет правительство вкладывало миллиарды, но КПД повышался медленно и оставался убыточным, но наконец-то порог рентабельности достигнут, и… какой бум во всем мире!
Левченко пробормотал:
— Это трезвый расчет, основанный на традиции Эдисона. Когда он изобрел лампочку, то начал продавать ее за доллар, хотя обходилась в пять долларов. За год продал несколько сотен штук и потерял пару тысяч долларов. За второй год продал уже тысячу штук, но за это время сократил себестоимость до трех долларов. В третьем году себестоимость уже была доллар и десять центов, но продал пять тысяч штук и едва не разорился. Но на четвертый год себестоимость упала до девяноста центов, и хотя прибыль крохотная, но он продал миллион лампочек и вернул все понесенные раньше убытки плюс получил немалую прибыль.
Челубей кивнул, добавил:
— А дальше себестоимость упала вообще до двадцати центов, помню, проходили в школе. Сейчас то же самое делают государство и частные корпорации, вкладывая огромные деньги в будущие инновации. Казалось бы, такое не может быть тайным. Профессор, почему так несправедливо?
Я двинул плечами.
— Ингрид, заткни уши. У меня смутное… и какое-то странное впечатление, что эту несправедливость европейские страны молча хотят исправить. Штаты тоже Европа, если кто не знал. Представьте себе, вот эти дикари с автоматами перебьют друг друга, а мы придем на эти земли и уже по праву поселимся там, где захотим. Думаете, норвеги или шведы не хотят со своего мерзлого берега переселиться сюда, где вообще не бывает зимы?
Левченко посмотрел на меня осторожненько.
— Что… и такие планы могут быть?
— А почему нет? — ответил я. — Мир вступил в эру быстрых и резких перемен. Весь этот арабо-африканский регион виновен в терроризме, потрясении основ мирового порядка… Сперва вот так перессорить друг с другом, чтоб уменьшить население, а потом добить остальных. И теплые моря принадлежат Европе.
Куцардис откликнулся от руля:
— А что, я за!.. Несправедливо, что я вынужден жить в зоне вечной мерзлоты, лета не вижу, а тут дикари всю жизнь у теплого моря… Я хочу, чтобы здесь была Европа с европейскими законами!
Он оглянулся на меня, я кивнул.
— Многие хотят, но помалкивают. Однако сейчас мир опасно катится к… откровенности. Ладно, сейчас не до этой глобальности. Нам нужно попытаться догнать курьера…
Левченко вздохнул.
— Да. Догнать и отнять везомое.
— А курьера? — спросил Челубей.
— Курьера, — протянул Левченко, — это к профессору. Говоря ученым языком, предполагаю, что курьера ждет летальный конец.
Челубей хмыкнул.
— Летальный конец… В детстве, когда услышал этот термин, чего только не навоображал.
— Правда? — изумился Левченко. — Чего вдруг?
