— Да, — согласился я с гордостью, — уже готов для перехода в сингуляры. Буду на тебя оттуда сверху смотреть и поплевывать…
— Что-о?
— Шучу-шучу, — заверил я. — На самом деле челюстно-лицевой аппарат вообще уберу за ненадобностью. А питаться буду кварками.
Автомобиль красиво остановился у подъезда уже знакомого старинного дома. Ингрид замешкалась за рулем, а я вышел первым, обошел машину и открыл для нее дверцу, что она приняла с царственной улыбкой, и я наконец догадался, что задержалась намеренно, давая мне возможность проявить свою доминантность.
Да и как-то не весьма, когда женщина в элегантнейшем платье открывает дверцу мужчине. Другое дело, когда в военной форме, тогда не женщина, как и человек тоже с большой натяжкой.
Мещерский отыскался в своем кабинете, высокий и аристократичный, все в том же безукоризненном английском костюме, аккуратно подстрижен и чисто выбрит, удлиненное лицо лорда полно величия, но строгий и высокомерный взгляд сразу потеплел, а голос прозвучал почти радушно:
— Ингрид, Владимир Алексеевич!.. Как же я рад вас видеть!
Однако в ясном четком голосе мне послышалось лязганье затвора, только Ингрид в ответ улыбнулась достаточно дружелюбно, красивое женское платье диктует стиль поведения.
— Вот, — сказала она. — Упирался, но я в рукопашке его завалила и приволокла…
— Не повредив?
— Малость помяла, — сообщила она. — Потому еще не совсем пришел в себя.
Мещерский протянул мне руку.
— Рад вас видеть, Владимир Алексеевич!.. Вижу, пребывание на юге на вас хорошо подействовало. Загорели, поправились, выправка…
Я ответил на рукопожатие, крепкое и уверенное, возразил с ходу:
— Только не выправка! Слышал, в Управлении прошлись с большим веником?
— И скребком, — подтвердил он. — Присядьте вот здесь… Капитан, вы тоже можете сесть. Разговор без всякого официоза, мы же вполне добрые знакомые.
Но голос его продолжал звучать так, словно он передергивает затвор перед выстрелом, а глаза снова стали холодными, как у рептилии. Хотя, возможно, я придираюсь, иначе он говорить уже не умеет, как и смотреть. Кто знает, как мы сами будем говорить и смотреть, когда начнем все дальше уходить от обезьяны, модернизируя свои тела.
Мы с Ингрид опустились в кресла, что не совсем кресла, само слово «кресло» подразумевает какой-то особенный комфорт, но у Мещерского это всего лишь одизайнеренные стулья, с жестким сиденьем и настраивающие всем видом на работу и только работу.
Он сел напротив, поинтересовался:
— Кофе?
Ингрид дисциплинированно промолчала, но я здесь не работаю, не подчинен, ответил легко:
— Если не разорит Управление. Как можно о чем-то говорить без кофе?
Мещерский кивнул, сказал деловым тоном:
— Я в курсе, что вы против работы у нас, такое предсказать нетрудно. Все брезгают общаться даже с милицией, хотя и понимают, что без нее на улицах царили бы разбой и хаос. А без тайных служб хаос был бы на всех уровнях.
Я ответил вежливо:
— Однако любое общество устроено так, что человек с высоким уровнем ай-кью занимается наукой, с невысоким — политикой, а с самым низким — подсобными работами и укладкой асфальта на дорогах.
Он кивнул.
— Кто спорит? Если нарушить эту систему, такое общество рухнет. Его тут же поглотят более четко структурированные соседи.
В кабинет вошла женщина в строгом деловом костюме, в руках поднос и три чашки кофе, а еще и широкое блюдце с горкой печенья. Это пусть на Западе пьют просто кофе, да еще без сахара, а мы не понимаем, как можно к нему приступать, если в другой руке нет тонкого ломтика хлеба с толстым куском сала, свисающго с обеих сторон почти до пола.
Печенье, понятно, уступка тлетворному влиянию Запада, хотя салу это совсем уж хилая замена, ну да ладно, будем
