– А я вот ни разу, – сказал Эдди. – Я люблю, чтоб мясо было нормально прожарено. В общем, потом пропал Томпсон.
– Томпсон?
– Кот. Кто-то мне рассказывал, что сначала котов было двое, и их звали Томпсон и Томпсон. Уж не знаю, с какой такой радости. Идиотизм – называть котов одинаково. Первого Томпсона раздавил грузовик. – Эдди пальцем собирал в кучку рассыпанный по столу сахар. По-прежнему левой рукой. Я уж засомневался, есть ли у него правая. Может, у него там пустой рукав? Впрочем, не мое дело. Жизнь – она без потерь не обходится – каждый что-то теряет.
Я раздумывал, как бы потактичней ему намекнуть, что у меня ни гроша, – на тот случай, если он, когда доскажет, попросит денег. У меня ничего и не было: только билет на поезд и несколько пенни на автобус от вокзала до дома.
– Вообще-то я не люблю кошек, – вдруг сказал Эдди. – Ну, не особо. Мне больше собаки нравятся. Они большие и верные. И всегда знаешь, чего от них ждать. А кошки – они не такие. Целыми днями гуляют сами по себе, ты их и не видишь. Когда я был маленьким, у нас дома жил кот, звали Рыжик. А в доме по соседству тоже был кот, Мармелад. Так выяснилось, что это один и тот же кот. Жил на два дома и ел за двоих. Они хитрые, кошки. Своего не упустят. Им нельзя доверять.
Собственно, я поэтому и не заметил, что Томпсона нету. Хозяева переживали. А мне-то что? Я же знал, что он вернется. Кошки всегда возвращаются.
А потом как-то ночью я услышал, что где-то мяукает кошка. Я пытался заснуть и не мог. Ночь на дворе, а она мяукает. Все мяу, мяу и мяу. Даже не то чтобы громко, но когда бессонница, любой звук раздражает. Я подумал, может, она застряла в стропилах или на крыше снаружи. Короче, понял, что заснуть не удастся. Встал с постели, оделся, даже надел ботинки на случай, если придется на крышу лезть, и пошел искать кота.
Вышел в коридор. Мяукало из комнаты мисс Корвье. Я постучал – молчание. Надавил на дверную ручку. Не заперто. Ну, я и вошел. Думал, может, Томпсон где-то застрял. Или поранился. Я не знаю. Мне просто хотелось ему помочь.
Мисс Корвье в комнате не было. Ну, знаешь, чувствуется ведь, когда кто-то есть, а там никого не было. Только в дальнем углу что-то надрывалось: «Мяу, мяу». Я включил свет, глянуть, в чем дело.
Эдди умолк и молчал с минуту, ковыряя пальцем колечко засохшего соуса на горлышке бутылки с кетчупом. Бутылка была в форме большого помидора. Потом Эдди сказал:
– Я вот чего не пойму – как он еще мог быть жив. Он живой был. Спереди все живое: голова, грудь, мех, и он дышал. Но задние лапы, грудь. Как куриные кости. Одни кости и эти, как их… сухожилия? А потом он поднял голову и посмотрел на меня… Да, он был кот, но я сразу понял, чего он хочет. Прочитал по глазам. Ну, то есть. – Эдди опять помолчал. – Просто понял, и все. Я в жизни таких глаз не видел. Сразу понятно, чего он хочет, – всё, чего он хочет. И я сделал, чего он хотел. Потому что я не бессердечное чудовище.
– Что ты сделал?
– Ботинками. – Пауза. – Крови почти и не было. Я наступил ему на голову. И еще раз, и еще, и еще… пока ничего не осталось такого, что хотя бы отдаленно походило хоть на что-то. И ты бы тоже так сделал, если б видел его глаза.
Я не сказал ни слова.
– А потом я услышал, как кто-то поднимается по лестнице на чердак, и подумал: надо бы срочно что-то делать, в смысле, плохо это все выглядит, хотя я вообще-то не знаю, как оно выглядело, но я стоял столбом, как дурак, все ботинки в крови, а потом дверь открывается, а там мисс Корвье.
И она все это видит. Глядит на меня и говорит: «Ты его убил». У нее странный голос, но я сначала не понимаю, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу, что она плачет.
Что-то есть в стариках такое, когда они плачут, как дети, – прямо не знаешь, куда глаза девать. И она говорит: «У меня больше не было ничего, чтобы жить, а ты его убил. Я так старалась, чтоб он не умирал, – говорит, – чтоб у меня было свежее мясо. Я так старалась. Я совсем старая, – говорит. – Мне нужно мясо».
А я не знал, что сказать.
Она вытирает глаза, говорит: «Я не хочу никому доставлять беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. Говорит: «Я привыкла справляться сама. Это было мое мясо, – говорит. – Кто теперь будет меня кормить?»
Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой, будто вдруг устал. Устал от разговора со мной, от своей истории, от жизни. Потом затряс головой, посмотрел на меня и сказал:
– Если б ты видел его глаза, ты бы сделал то же самое. На моем месте любой сделал бы то же самое.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – впервые за всю эту историю. Мне показалось, в его взгляде читалась мольба о помощи – то, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что слишком горд.
