– Не очень, – солгала я – теперь, когда мы шли в глубине тоннеля, стало гораздо холоднее. Мы лежали близко, но не касались друг друга.
– А страшно?
Я задумалась на минуту.
– Да. Мне страшно, что они поймают нас или что мы заблудимся и застрянем здесь. Но вряд ли будет хуже, чем было.
– А ты не была в одной из тех штук? В резервуаре?
– Нет, только в камере. – Я снова представила резервуар. Мои годы в камере – подкрадывающееся безумие, клаустрофобия, безнадежность – всё это казалось ничтожным по сравнению с тем, что испытал он.
Повисла недолгая пауза.
– А ты как? – спросила я. – Тебе не страшно?
– Я не могу сказать, что находиться здесь доставляет мне удовольствие. Но и не чувствую того страха, как, наверное, должен. Я просто чувствую себя по-новому. На свободе.
– Но что мы будем делать дальше? Когда выберемся отсюда?
– Понятия не имею. Но по этому поводу я тоже не горюю. Знаешь, это своего рода симметрия, для меня во всяком случае. Я не знаю, что было до, и не знаю, что случится после.
– Они не перестанут нас искать.
Он вздохнул, перекатился на бок.
– Вряд ли они заинтересованы во мне больше, чем я сам.
Мы проспали около часа. Затем я разбудила его и заставила идти, однако ему пришлось бороться с изнеможением. Я даже не представляла, как это всё отразилось на нём: время, проведенное в резервуаре, и столь внезапное освобождение. Казалось, что собственное тело было ему чужим. Поначалу он и двигался как пьяный.
– Давай поспим, – повторял он каждые несколько часов, и в странном безвременье тоннеля весь наш путь стал казаться сном или помешательством: пробуждение, часы в пути, короткий сон. И снова: пробуждение, дорога, сон. Когда наконец впереди забрезжил свет, только боль в глазах убедила меня, что он – настоящий. Густой кустарник заслонял узкий выход из пещеры, но и сквозь заросли проникало достаточно солнца, чтобы сразу распознать дневной свет, хотя я уже и забыла, что такое день.
Щурясь от света, мы выбрались из пещеры и оказались на крутом берегу, спускающемуся к широкой реке с быстрым течением. В первый момент я обругала колючие кусты, растущие у входа в пещеру, но тут же сменила гнев на милость, завидев огромные ягоды на стеблях кустарника. Не обращая внимания на шипы, я стала жадно собирать ягоды, под конец уже не различая, где на руках – следы крови, а где – сок ягод. Парень тоже стал есть их горстями, затем отвернулся, опершись о скалу, и я услышала, как его вырвало.
– Так быстро? – удивилась я.
Он вытер рот.
– Прости. Я тоже думал, что пройдет какое-то время. То есть… я знаю, что ты тоже давно не ела, но у меня была та трубка…
Я кивнула.
– Ты не знаешь, как долго ты там пробыл?
Парень осмотрел себя. Он казался худым, но не истощенным. В поселении Омег в неурожайный год мне встречались и похуже. Русые волосы доставали до плеч, а кожа в ярком свете солнца была совершенно белой. Под сетью сухожилий и вялых мышц отчетливо угадывалась форма костей. Мы оставались у пещеры, пока он снова не поел, теперь медленнее, и на этот раз ему удалось удержать. Насытившись, мы захотели пить и, невзирая на риск, спустились к реке. Шипы рвали одежду и нещадно царапали кожу, но, по крайней мере, здесь было тепло, а на солнцепеке даже жарко.
Здесь он стал осторожнее – зачерпывая ладонью воду, пил очень медленно, я же, встав на четвереньки, хлебала прямо из реки.
– Разве мы, в конце концов, не вышли туда же, к низовью, где начинается тоннель? Не здесь ли они нас ищут?
Я покачала головой.
– Это другая река. Она вытекает из той, но чуть выше по течению от Виндхэма, и бежит с другой стороны горы. А мы прошли сквозь гору.
– Так вот что значит – быть провидцем? Нет, я, конечно, этому безмерно рад, но все равно это кажется странным. Я думал, ты сможешь прочесть, что у меня в голове, но, похоже, твой конек – география.
