– Что вы хотите этим сказать?
– Как же иначе? Сегодня утром вы меня укрыли в своем доме. Если как следует поискать, наверное, найдется кто-нибудь, видевший, как я вошел или вышел. А затем, теперь, это свидание. Предположим, меня арестуют сегодня вечером или завтра. Что помешает мне сказать следователю, что мы это задумали сообща? На равных паях. И даже, – что произвели здесь дележ сегодня вечером. Жидки были бы свидетелями.
– Но… согласитесь, – сказал Кинэт, не на шутку перепуганный, – вас могут арестовать без всякой моей в том вины. Неужели вы не постыдитесь сделать ложный донос на меня?
Тот глумливо спросил:
– А как я буду знать, что меня арестуют без вашей вины?
– Это было бы так возмутительно… так недобросовестно…
– Как? Вы не желаете ничем рисковать?
– Я и то уж достаточно рискую, бегая за вами. И чем я буду вознагражден за риск?
– Я предлагал вам деньги.
– А я разве их взял? Нет, нет! Вы не имеете права говорить, чего не было… Ведь единственное мое желание было – оказать вам услугу.
– Не сегодня вечером.
– А почем вы знаете?… Даже подлейшие бандиты благодарны людям, которые помогают им выпутаться из беды.
– Я не бандит.
– Тем более.
Пауза.
– Ну, это меня успокаивает, – сказал незнакомец. – Будь вы так или иначе прикосновенны к полиции, вас бы не так пугал мой донос.
Кинэт задался вопросом, не слишком ли он открыл свои карты, не слишком ли перестал его теперь бояться этот человек. Нужно было уметь дозировать внушение доверия и страха так, чтобы одно не уничтожало другого.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Не испуг во мне говорил. Можете доносить на меня сколько угодно. Я спокоен. Поверьте моим словам. Но вы меня возмутили своими угрозами.
– Угрозами!… Подумаешь! Как будто вы не грозили мне сегодня утром.
– Послушайте. Я – человек слова. Если я даю вам слово не выдавать вас, то пусть бы я сто раз был прикосновенен к полиции, как вы говорите, я бы вас все-таки не выдал. Напротив, я помог бы вам спастись. Поняли?
Незнакомец смотрел на него, немного опешив. Кинэт продолжал:
– Допустите такое положение: некто, причастный к полиции, и даже к высшим полицейским сферам, позволяет себе прихоть. В лапы к нему попадает несчастный малый, только что наглупивший. Вместо того, чтобы растерзать его, он оказывает ему покровительство. Но взамен он требует полного доверия. Это вполне естественно. Я прибегнул к сравнению, чтобы вы меня поняли.
Незнакомец, морща лоб, старался его понять.
– Не ломайте себе головы. Говорю вам – доверьтесь мне, вы об этом не пожалеете.
– Одной вещи я все-таки не понимаю.
– Какой?
– Зачем?
– Да ведь я жду от вас подробного рассказа обо всем, что произошло до вашего прихода ко мне сегодня утром. Вы слышите: подробного.
Кинэт заговорил повелительно. Глядел незнакомцу прямо в глаза.
Старался привести в действие незримую энергию, будучи уверен, что его организм вырабатывает новые ее количества с недавнего времени.
Тот ответил вяло:
– Вы так любопытны? Так прочтите это в газетах, как вы утром собирались поступить. Там об этом должно быть.
– Там об этом еще нет ничего.
– Вы уверены?
Он произнес эти последние слова таким двусмысленно-насмешливым тоном, что Кинэт смутился. 'Я, может быть, невнимательно просмотрел газету или не ту газету купил, или не понял, когда читал, что речь идет о нем. Нет, не может быть'.
Этой короткой паузы достаточно было, чтобы лишить Кинэта преимущества, достигнутого им, духовной власти над собеседником.
Он достал газету из кармана и резко сказал:
– Если есть, покажите.
При виде газеты усмешка исчезла на лице у незнакомца, оно омрачилось, даже стало, как будто, встревоженным.
– Хорошо, хорошо, – произнес он, отталкивая газету.
Затем, нахмурив брови, почти грубо продолжал:
– Все это вздор. Я решил придти сегодня вечером, потому что вы на этом настаивали и потому что оказали мне услугу. Ну, и довольно. Я принес ваши книжки. Я даже не развернул пакета. Теперь оставьте меня в покое. У меня есть другие заботы, сами понимаете. Я с вами прощаюсь и благодарю вас, вот и все.
Но он не решался смотреть на Кинэта. Он бросал эти фразы отрывисто, стараясь говорить очень решительным тоном.
Веки у него учащенно бились над серыми глазами. В мешках под ними словно собиралось и разливалось раздражение, струившееся из зрачков.
По другую сторону перегородки продолжался разговор на еврейском языке. Кинэт обернулся, чтобы удостовериться, что никто на них не обращает внимания; убедился, что в задней зале нет никакой подозрительной двери или щели; затем произнес очень тихо:
– Вы считаете несомненным, что жертва умерла?
Человек вздрогнул, взглянул Кинэту в лицо, затем, пожав плечами, подпер щеку рукой. Переплетчик продолжал:
– Соседи, по-вашему, ничего не могли услышать?
– Соседи? Какие соседи?
Кинэт почувствовал, как шатается, валится сложившаяся у него в голове картина: квартирка окнами во двор, в четвертом этаже.
Он сделал усилие, чтобы освободиться от всякой предвзятой идеи и не упустить чего-либо, готового, быть может, сорваться с губ незнакомца. Но как направлять свои собственные вопросы или даже как формулировать их без каких-либо образов в мозгу – места, действия, участников? Он продолжал:
– Какие? Я как раз и спрашиваю вас, какие, по-вашему, соседи могли что-либо услышать в тот или другой момент?
Человек как будто призадумался, потом ответил:
– Надо, прежде всего, чтобы были соседи.
Что хотел он этим сказать? В представлениях Кинэта 'происшествие' убегало из квартала, куда он его поместил, и даже из Парижа, переселялось в какое-то пустынное место с полями и деревьями. Но все остальное становилось непостижимым. Человек, совершивший преступление в пригороде, не бежит к переплетчику в Вожирар смыть кровь со своих рук.
– Бросьте, бросьте! – сказал он. – Полно шутки шутить.
Он усилил только что им усвоенный тон: тон человека, знающего больше, чем он говорит, и задающего вопросы не столько для того, чтобы вырвать тайну у собеседника, сколько для проверки собственных сведений или установления какой-нибудь подробности. Он прибавил, с таким выражением, с каким бросают волнующий намек:
– Соседи! Соседи есть всегда.
