возбуждённо.
– Не бойся, – обхватил её кулачки в ответ, стараясь вложить во взгляд уверенность и в то же время скрыть потрясение, сию минуту его озарившее. – Не бойся, нас теперь двое. А это не так страшно, – и прошептал, чтобы прониклась: – Веришь мне?
Как это смешно и банально. Он и его сиделка. Житейская обыденность. Такая, что противно и смешно самому. И поступить подобным образом было бы просто низко. Именно, Александр. То было бы низко. Девочка отдала всю себя, чтобы вытащить тебя оттуда, откуда ты возвращаться уже был не должен. И она сделала это – спасла. Ради тебя победила.
Очередное откровение нахлынуло и заставило отшатнуться и побледнеть.
– Александр Николаевич, что с вами? – прошептала дрожащим испуганным голосом.
– Саша? – спросил, не веря. Как могла она его, чуть живого, едва держащегося на ногах, с почти мертвецки запавшими глазами, харкавшего кровью, оскорблявшего ее последними, самыми отвратными и обидными словами… Как она могла бы? Это же глупость.
И вспомнилось сразу, как неизменно возвращалась, как уверенны, но осторожны и нежны всегда были пальцы, как терпела и плакала, когда думала, что он спит и не слышит. Как отчаянно боролась всё это время. За него. С ним.
– Господи… за что награждаешь меня? – спросил потрясённо и тихо, глядя в её растерянные глаза.
Она не ответила. Осторожно высвободила из его рук ледяные ладошки.
– Я завтра приду. Как обычно. Вашей шизофрении надо бы поспать. – И улыбнулась, произнеся взрослым своим голосом совершенно невозможное: – Моей, кстати, тоже.
За следующие три дня они вдруг опять не сказали ни слова, отдавая, выполняя данный неизвестно кому обет. Будто вдруг вернулись на два месяца назад и вновь знакомились, безмолвно касаясь друг друга медленным, неожиданно смелым, пристальным взглядом, изучая такие знакомые и совершенно неизвестные до сих пор черты.
Её руки задерживались на его груди неуловимо дольше, мучительно медленно и почти сладко смачивая губкой с кусачим лекарством жадную до прикосновений и уже совсем не болезненную кожу. Разминали мышцы совсем чуть-чуть глубже с какой-то невыносимо пьянящей задержкой, так, что он готов был излиться уже только от этого.
Он рассматривал её крошечные тонкие пальчики с потемневшими от сока трав пластинами ногтей, обладавшие истинно магической силою. И, не выдержав, сначала осторожно, коснулся привычно прохладной ладони, а потом медленно сжал, изумлённо радуясь тому, как затрепетали в ответ ресницы. В его собственной руке ладонь казалась почти эфемерной и совсем невесомой. И было совершенно удивительным, как эти крошечные пальцы могут уверенно резать и сшивать или одним рывком переворачивать его на живот. Это казалось фантастическим. Нереальным. И, наконец, уверенно глядя в глаза, медленно, давая ей шанс всё прекратить, поднёс её руку к губам. Вдохнул остро-кислый запах чистотела и вяжущий кипрея. И поцеловал.
Она чуть раскраснелась, давно дыша сдержанно и тяжело. Губы приоткрылись, еле заметно задрожали, и почти мучительная поволока в глазах заставила его податься вперёд и приподняться. Хрупкое равновесие тончайшего момента дрогнуло, и она отшагнула назад. Потом ещё и ещё. Так и не промолвив ни слова.
«Господи, только бы она пришла завтра. Только бы она снова пришла!» – Он ругал себя и молил вновь, уговаривал взять себя в руки и не портить девочке жизнь. И в следующий же миг мечтал коснуться её разгорячённой им кожи. Ругался шёпотом страшнее Домовича и точно, абсолютно точно знал, что она сама расстегнёт крошечные пуговки платья на своей груди. Он видел это наверняка. Оно приближалось неумолимо, и он почти задыхался, не в силах этого не ждать.
Всё произошло само три дня спустя.
Она пахла тюльпанами. Майским ветром и горькой весенней пыльцой, которой были вымазаны чёрными полосками её ладони. Впустив в комнату жизни, принеся её с собою столько, что хватило бы и ему, и всему поместью, и ещё бы осталось, она улыбнулась Алексу и почти ушла, оставив микстуры на столике. Задержалась. Медленно вернулась, встала рядом, напротив. Просто молча, просто глядя в глаза.
И он сдался. Себе. Ей. Мирозданию. Чьё это было решение, его или её? Он так и не смог потом понять. А сейчас это было неважным. И это было так мучительно прекрасно и так больно…
Она улыбалась и беззвучно плакала, по-прежнему молча, лёжа под его ещё содрогающимся телом. А он шептал в её дрожащие губы, обхватив руками лицо, сцеловывая слёзы: «Прости, прости меня» и «Спасибо…», «Сашенька моя».
И она, наконец, захлёбываясь, так же шёпотом просила: «Не надо. Это от счастья». Но Алекс не верил. Он был у неё первым. И, как потом оказалось, по воле Всеобщего Отца, единственным.
Её не осуждали ни родители, ни челядь. Старый же Сневерг смотрел с глубокой признательностью и стариковским обожанием, принимая её как родную.
