– А что до требований, то оно одно – проще некуда: отпустить их назад в Лубны. Не желают, мол, родную землю покидать и со своими же братьями – схизматами сражаться… Лайдаки, пся крв! – не выдержав, зарычал Дышкевич, потемнев лицом. – Его княжья мосьц столько добра им сделал, а они… Гореть им в аду!
– Понятно… – кивнул я, быстро прокручивая в голове разные варианты. Князь, нетерпеливо ерзая в седле, ждал. Судя по тому, как нервно подергивалось его лицо, как стискивали пальцы рукоять сабли, ясновельможный готов был утопить бунт «схизматского быдла» в крови.
Кстати, вот тут он был бы прав. Поскольку мятеж, независимо от причины, вызвавшей его, подлежит немедленному и жесткому подавлению. А уж в военное время – особенно.
С той лишь разницей, что именно сейчас, в данном конкретном случае, это было бы чистым безумием. Поскольку никоим образом не соответствовало облику строгого, но справедливого и заботливого вождя, который мы должны были лепить из Иеремии. Говоря языком моей эпохи, все усилия по созданию нужного имиджа разлетелись бы в пух и прах, причем в самом начале избирательной кампании…
И мне надлежало это как-то объяснить князю. При куче посторонних свидетелей, включая огнедышащего пана Леопольда…
Начало лета выдалось невыносимо знойным. Изматывающий, сводящий с ума жар струился с небес, и от него не было укрытия ни в самых убогих, покосившихся избенках, ни в самых роскошных каменных палатах. Даже ночи, слишком короткие для того, чтобы нагретая за день земля успела остыть, не приносили желанной прохлады. Липкая, обволакивающая духота безумно раздражала, распаляя страсти, и без того бурлящие, готовые вот-вот перехлестнуть через край.
Может, именно потому в эти дни и вспыхнул бунт, коему суждено было войти в историю под названием «Соляной»…
Девятнадцатилетний юноша, круглолицый и немного склонный к полноте, прильнув к забранному фигурной решеткой оконцу, с ужасом смотрел на то, что творилось внизу. Людское море – кипящее, волнующееся, слепо-беспощадное – бушевало внутри Кремля, целых тридцать пять лет, с того дня, как полуживые уцелевшие остатки польского гарнизона покинули его, считавшегося неприступной твердыней. Местом, где помазаннику Божьему не может грозить никакая опасность.
А теперь его жизнь висела на волоске. Уж коли стрельцы переметнулись на сторону взбесившегося подлого люда, беспрепятственно пустив к царскому дворцу, красная цена ей – пара грошей… Эту простую и страшную истину царь Алексей Михайлович Романов, вмиг повзрослевший и посуровевший, понял всем своим существом. Ворвавшейся толпе нужна была жертва, и она не успокоится, пока ее не увидит. Вопрос заключался лишь в том, чья жизнь должна оборваться, чтобы хоть немного утихли страсти…
– Морозова! Морозова!! Морозова!!! – доносилось лютое хоровое завывание, все более слаженное и дружное, от которого стыла кровь в жилах.
Царь резко отвернулся от окна, вперив злой взгляд в немолодого лысеющего боярина. По лицу которого ручьями тек пот, и не только от зноя…
– Ну, Борис Иванович, советчик мой и свояк, что теперь скажешь? Ведь клялся, божился: народ-де стерпит, не такая уж и тягота… Однако же не стерпел! Видишь, что деется?! Слышишь, кого на расправу требуют?!
Ноги боярина подогнулись, и он грузно бухнулся на колени:
– Не погуби, государь! Не выдай на растерзание волкам! Сколько лет служил тебе верой и правдой…
– То правда, служил! – кивнул царь. – Однако же и себя не забывал! Думаешь, не ведаю о твоих лихоимствах? Со счету можно сбиться, сколько челобитных подавали, слезно на тебя жалуясь: уйми, дескать, великий государь, Морозова, совсем забыл страх Божий, совесть потерял, меры не знает! Иного давно бы в монастырь сослал, на хлеб и воду, грехи замаливать! А то и на дыбу…
– Государь! – взвыл Морозов, усердно стукнув лбом о пол. – Смилуйся! Един лишь Бог без греха… А человек есмь слабая тварь и дрожащая… Ежели что и приставало к рукам, так ведь пользы казне принес стократ больше! И на добрые дела жертвовал, не скупился…
– А-а-а… – как-то по-простонародному махнул рукою юный царь, скривившись то ли от досады, то ли от бессилия.
Тысячеголосый гомон, нарастая с каждой секундой, больно бил по ушам:
– Морозова выдайте, кровопийцу! Плещеева! Траханиотова! Суд свой им учиним! А не то всю Москву запалим с четырех сторон!
– О, Господи… – простонал Алексей Михайлович, стиснув виски. – Неужто отвернулся ты от земли нашей, прогневавшись?!
– Истинно, истинно, государь! – торопливо, взахлеб, забормотал Морозов. – И не токмо от нашей, от иных держав тоже! Что в белом свете-то деется?! В Европе, почитай, три десятка лет друг дружку бьют, никак замириться не могут! Немец на француза, швед на чеха, сам черт ногу сломит… В Англицкой земле – слыханное ли дело? – короля Каролуса с трона скинули, под стражею держат, в
