– Пожар… как ты с ним разберешься?
– Я в норме, – сказал я. Хотя понимал, о чем он спрашивает. Что стоит за вопросом. Не сломаюсь ли я, как в Индианаполисе, не напьюсь ли, не наделаю ли глупостей?
– Знаешь, все должно было быть иначе, – заговорил он, уставившись в ветровое стекло. – Легко, как в старые времена. А вместо этого сожгли склад.
– Извини, – сказал я. Я извинялся искренне. Все это навлек на него я. Вопросы. Внимание. Я вспомнил заснеженные дороги. Лед под колесами.
Он обернулся ко мне.
– Я не о том. Не за что тебе извиняться. Ты бы взял отпуск? На сколько хочешь.
– Мне не нужен…
– Оплаченный отпуск, – перебил он. – По крайней мере на неделю или на две. А может, и больше. И кстати… – Он достал с заднего сиденья пачку бумаг и конвертов. – Я позволил себе забрать твою почту. – Он вручил письма мне.
Я посмотрел. Рекламные рассылки. Извещения. Разные конверты.
– Оплаченный отпуск тебе, между прочим, полагается. Сверху распорядились. Всего на несколько недель, пока мы это разгребаем.
Я покивал. Несколько недель. Это можно понимать очень по-разному. Я подумал, не жалеет ли Джереми, что взял меня.
– Что сказала сестра, когда ты ей звонил? – спросил Джереми.
– Ничего особенного, – ответил я. И не соврал. В машине вдруг стало тесно. Я нажал ручку, открыл дверь. – Спасибо, что подвез.
Он всмотрелся в мое лицо.
– Ты ей не звонил, да?
– Не хочу ее волновать.
– Надо позвонить, – сказал он, включив зажигание. – Она уже волнуется.
25
Сестра. Похожа на меня и не похожа.
Поразительно, что иногда теряешь. А другие воспоминания остаются, как засевшая в мозгу игла. Звук отопления, включившегося в темном доме. Чувство, похожее на транс: семья спит, и все хорошо, и всегда будет хорошо – один случайный момент, когда все хорошо.
Есть и другие воспоминания. Зеркало в родительской спальне, два узких прямоугольника, приклеенных к стене, и из него на тебя смотрит разбитый надвое мальчик. Дитя граней, из дюжины отдельных коробок, собранный не совсем точно, и можно чуть передвинуться и увидеть себя под другим углом, так что лицо аккуратно укладывается в одно зеркало, а плечо в другое, и рука в другое, и весь ты разобран на составные части.
И еще воспоминание: сидишь ночью у окна, ждешь, когда войдет отец. Входит мать. «Что случилось?»
И нет слов объяснить. Только бессловесный страх. Страх, что однажды отец не вернется.
А мать никогда не волновалась. Не помнила плохих времен.
У нее была память собственного изготовления. Сверхспособность своего рода. Гибкость. И верить она умела в то, что ей было нужно. Как будто ее глаз подстраивал реальность под себя – она управляла памятью, как иные тибетские монахи управляют биением сердца. И при этом она умела сказать такое, что дух захватывало от глубины.
– Остеопороз – адаптивное явление, – объявила она однажды. – Ожидаемая продолжительность жизни падает с каждым дюймом сверх шести футов. Остеопороз к старости сокращает высоту, на которую нужно поднимать кровь, и тем помогает дряхлеющему сердцу.
Много лет спустя я искал об этом в литературе и не нашел. Ее собственная идея.
Она изобретала новые слова. Они скатывались у нее с языка золотыми монетами. Слова, которые должны были существовать. Такие как «кружноватый», «сарказмичный», «глетчеровать».
– Глетчеровать? – переспросил я.
– Заключать врагов в ледник, – пояснила она.
Мне только и оставалось, что кивнуть. Конечно же.
И еще когда я получил результаты экзаменов. Она погладила меня по голове.
– Мой умный мальчик. Мой
