Сестра только головой качала. Хорошая девочка. Здравомыслящая.
В номере я взялся за телефон. Набрал цифры номера – все, кроме последней. Палец завис над кнопкой.
«Поздно, – сказал я себе. – Мэри, наверное, уже легла. И что ей говорить? Разве она поверит, после того что было в Инди?»
Я так и слышал ее вопросы – с каждым словом все тревожнее. «Как так – здание загорелось? Эрик, что ты натворил?»
Что я натворил?
Я поискал ответ на этот вопрос. И отложил телефон.
Папка затерялась среди бумаг и конвертов, которые привез мне Джереми. Он, может, даже ее не заметил – просто прихватил с остальной почтой.
Тонкая папка. Бежевый картон. Я узнал небрежный почерк на крышке. «Инфа, которую ты просил по Брайтону».
Это от Забивалы. Я совсем забыл. Неужели всего несколько дней прошло, как я попросил его поискать, что сумеет?
Внутри вместе с несколькими страницами фотокопий лежала записка.
«Эрик.
Найти удалось немного, но я позвонил людям, которые мне кое-чем обязаны, и вот все, что нарыл.
Вкратце: Брайтон – призрак. Ни даты рождения, ни старых адресов. Имя появляется в базах только в девяносто втором и только в связи с учредительными документами. Консультационная компания под названием «Инграм». Купля-продажа, инвестиции – все как он говорил. Но фонды солиднее, чем ожидаешь. Ничего особенно интересного, кроме одного обстоятельства, а до него докопаться было не просто. Они контролируют премию «Дискавери». Слышал о такой? Извини, больше найти не сумел».
Да уж, я о такой слышал! «Инграм» в числе нескольких других групп предлагал денежные премии ученым, нашедшим ответы на застарелые проблемы в математике и естественных науках. Как «Икс-прайз» в аэронавтике и «Миллениум» в математике: премии, смысл которых – мотивировать к поиску нового.
Я перевернул страницу и нашел на следующей список правил и требований. Сто тысяч долларов предлагалось за широкий ассортимент научных тем. В основном по физике и программированию. За последние семь лет премию получили трое. На следующем листке были их имена. Ниже шел список тем, интересующих фонд. По спине у меня поползли мурашки.
Как-то, вернувшись после плавания с отцом, я застал мать в столовой, за письмом. Она так говорила, в единственном числе – «мое письмо», хотя записки становились все длиннее, и темы их менялись.
– Китов не видели?
– Нет, – сказал я, – мы наблюдали за берегом.
Она кивнула и продолжала писать – в тот раз на тему липидного обмена.
Замеры береговой линии – нерешаемая картографическая задача. Бухты, выступы, всяческие несообразности. Но меру неровности можно оценить – оценить конкретную степень непостоянства. То же и с моей матерью. Волнистая линия. Понимать ее можно было только приближенно. Звали ее Джиллиан, но это имя всегда казалось не совсем подходящим. Думая о матери, я все больше и больше принимал имя Джулия. Так Джулия и приросла. Об этом своем обозначении она даже не знала.
Мать не расстроилась, когда я не захотел вслед за ней заниматься иммунологией.
– Это замкнутая область, – сказала она однажды, как будто объяснила. И добавила: – Кроме того, физика – тоже естественная наука, верно?
– Ты о чем?
Мне тогда было двенадцать, и я уже ушел с головой в физику и числа. Повернулся спиной к ее безумию.
– Один был Дарвин, другой – Эйнштейн. Но по сути всё это просто религия.
– Это противоположность религии, – ответил я немножко резковато.
Она покачала головой.
– Мотив тот же самый. Потребность понять. – Ее взгляд ничего не выдавал. – Единственный вопрос – насколько тебе необходимо понимать.
Я взялся за телефон. Насколько мне необходимо понять?
Я набрал номер Забивалы. Два гудка.
– Алло?
– Я получил твою сводку, – сказал я. – Где ты взял список тем?
Телефон помолчал и взорвался словами:
– Боже мой, Эрик, ты здоров? Я слышал, что случилось, я звонил и оставлял сообщения, и я…
– Темы, – нажал я.
