Дэлл

А еще лучше – бестелесной, полностью невидимой, или же закрыться в зеркальной сфере, отражающей чужие взгляды и мысли. Хотелось перестать думать, чувствовать и даже дышать, перестать быть. Провалиться бы сквозь землю, укрыться бы под столом или схорониться за шторой, стать бы одной из этих колонн, которая находится на своем месте и выполняет правильную роль.

Рыжая морковка! Доска, одетая по последней моде на чужие деньги. Кудлатая вешалка… Не чета той изящной блондинке с длиннющими ресницами, на высоких каблуках и в юбке с широким ремнем, или той кудрявой с зелеными глазами, которую не выпускает из рук светловолосый мужчина, – это ведь он однажды приезжал в Солар с Дэллом, выступал свидетелем при подписании договора…

Черт, позор… позор… позор…

В одной руке – трясущаяся ножка бокала с шампанским, другую жжет прикосновение к локтю Дэлла. Жжет так, что не помогают ни свитер, ни попытки смотреть в сторону. Куда ни глянь – везде укоризна; казалось, она исходит ото всего: от стен, от людей, от глазастых креветок на серебряных подносах, от шпажек с нанизанной колбасой, сыром и оливками…

Самозванка! Да расплавишься ты от стыда, как вампир от света солнца… Да сделается тебе не по себе от чувства вины, да согнешься ты под гнетом собственных деяний, да отторгнет тебя мир, гадкую и чужую, да станет невыносимо на душе твоей, подлой и мелочной…

Я пошатнулась.

– С тобой все в порядке?

Голос Дэлла. Вежливый, обеспокоенный.

– Да, – как же трудно говорить, и еще труднее улыбаться, – всё хорошо, спасибо.

Его пальцы заботливо похлопали мои.

Лучше бы не трогал. Внутри что-то содрогнулось.

Лучше бы не притворялся, не играл, не раздаривал вежливые жесты на публике, а во всеуслышание заявил: «Господа, вы все знаете, что эта дура прилепилась ко мне насильно, поэтому давайте просто представим, что ее здесь нет. Она не заслужила ни вежливых бесед, ни потраченного времени…»

Мир вновь пошатнулся.

Теплые пальцы сжали мои.

– Меган?

Беспокойство усилилось.

– Не надо, Дэлл… всё в порядке. Мне просто… надо побыть на свежем воздухе, я сама найду, не провожай.

И я кинулась туда, где за широкими портьерами скрывался выход на балкон.

Лучшая часть города, роскошный особняк – элегантный, изысканный, дорогой. Веселая компания… хорошие, наверное, люди. Красивые, утонченные женщины, статные представительные мужчины. Едят, пьют, празднуют, общаются.

Вот только не войти мне в этот круг. Да и Бог с ним, и не надо…

Тело дрожало от холода. Отсюда, с холма, на котором расположился дом, открывался удивительно чудесный вид на Нордейл: мерцали вдали огоньки, раскинулись сетью дороги; далекий город ласкал пахнущий близкой весной ветер. Казалось, пространство здесь застыло, замерло, а время перестало течь.

Отдалились журчащие за балконной дверью голоса, осталось лишь поскрипывание веток да подтаявший снег, что всю зиму укрывал этот холм и согревал землю. А над далекими городскими очертаниями высыпали мерцающей россыпью звезды, и темное небо приобрело удивительную, непостижимую глубину.

Горько. Отчего же так горько?

Ответь мне, Вселенная, почему я везде чужая? За что? Неужели в этом мире нет такого места, где мне было бы тепло? Не надо многого, не надо богатства, не надо денег, но пусть где-нибудь найдется место и для меня. Слышишь? Крохотный уголок, где я буду своей.

Тяжесть с души не уходила. Я с грустью взглянула на молчаливое небо.

Я много прошу, да? Я все время о чем-то прошу, ты прости меня за это…

Почему же все время так стыдно?.. За собственную слабость, за просьбы, за мысли, за себя. Всю жизнь стыдно. Кто-то умеет быть сильным, а кто-то, наверное, не умеет.

Чужие вещи, чужая жизнь, чужая компания. Нечестно присвоенное кольцо на пальце.

Захотелось разрыдаться. И к черту тушь, к черту потеки, к черту их всех… Почему мне вообще должно быть дело до тех, кто остался за спиной, в теплых комнатах?