На вторую ночь она сообразила свернуть соломенный тюфяк и устроилась полусидя. Так было легче.
На третью орала, что резаная. Оказалось, что когда кричишь, боль словно выходит из тебя, и дышится легче… А охранники позвали-таки к ней доктора, и тот, ощупав ее опухший бок – тут Эби заорала пуще прежнего, – расщедрился на еще один пакетик порошка, после которого она проспала благополучно до утра. Но на следующую ночь номер не прошел. Вместо доктора в камеру вошел караульный, погрозил дубинкой, сказал: если не заткнется, еще не так завоет… И она заткнулась. А поутру сметала с дорожек опавшие листья.
Работница из нее была никакая. Поди, постная похлебка больше стоила, чем ее труд. По-хорошему, гнать ее должны, чтобы место в камере не занимала, робу не снашивала и других арестанток не объедала… Но не гнали. А Эби потерялась в днях, считая, сколько сроку ей еще осталось…
Неизвестно на какой по счету день, а точнее, вечер, соседка по камере, та, которая чахоточная, до недавнего и словом с девушкой не перемолвившаяся, сунула Эби в руку шуршащую бумажку:
– Пожуй вот.
Внутри оказалась серая травяная пилюля.
– Пожуй, дышать легче будет, – пояснила сокамерница. – Мне помогает, и тебе поможет.
Битая Эби не верила в бескорыстную доброту, тем паче от старой больной шлюхи.
– Бери-бери. Полегчает, еще дам, – пообещала та. – Только на дармовщинку губу не раскатывай. Будешь мне утром и вечером полпайки отдавать.
На такое условие умная Эби согласилась.
Пилюля горчила, словно замешана была на касторовом масле, и этот привкус не перебивали ни чабрец, ни мята. Но дышать действительно стало легче, и Эбигейл взяла это на заметку. Выйдет отсюда – купит себе каких-нибудь снадобий, что чахоточные пьют, чтобы откашливаться получалось и мокрота не скапливалась. Только бы дядька в ее отсутствие до тайника не добрался: у нее там денег негусто, чуть больше трех рейлов отложено, но все ж ее собственные. А родственничек, за все время о ее судьбе не справившийся, вряд ли раскошелится ей на лечение.
Да и вообще Эби решила: как отойдет немного – уедет из Освина. Сначала в деревню, где когда-то с дедом жили. Осенью на фермах лишние руки не помешают, устроится. К зиме в городок какой-нибудь переберется. Комнатку снимет. Будет шитьем зарабатывать. Или куда на кухню помощницей наймется на первых порах. В прачечную – туда женщины с неохотой идут, когда выбор есть, конечно, а Эби пошла бы…
– Ну как? – спросила чахоточная.
У нее были жидкие, мышиного цвета волосы, красное пористое лицо и красные же грубые руки. Видать, потому и подумалось о прачечной.
– Хорошо, – ответила Эби, чувствуя, что ей и впрямь хорошо.
– Как же тебя угораздило так? – сочувственно покачала головой сокамерница. – С виду вроде не совсем пропащая.
– Не совсем, – согласилась девушка и улыбнулась отчего-то.
– За что ж тебя упекли? Скрала чего?
– Не-а, – Эби уже улыбалась вовсю, как блаженная. – Прт… проститутка я, вот. Только… тссс… – Она шикнула, и чахоточная подалась вперед, чтобы услышать огромный секрет. – Не простая, а очень дорогая… Я знаешь сколько за одну ночь беру?
Эбигейл сдавленно хихикнула и хотела уже огорошить сокамерницу ответом, но передумала. Махнула рукой и закрыла глаза, с удовольствием проваливаясь в мягкий, лишенный всяческих мыслей и боли сон.
Хорошие пилюли.
Утром она без сожалений отдала чахоточной, чьего имени так и не удосужилась узнать, половину пресной лепешки и луковицу, а вечером – полплошки каши в обмен на еще один травяной шарик, и еще одну ночь поспала спокойно. Но проснувшись на следующий день, почувствовала себя хуже, чем накануне. К боли в боку добавились головокружение и тошнота, и девушка призадумалась, что же это за чудесное снадобье и стоит ли ей и дальше выменивать его на еду.
Вопрос отпал сам собой: когда под вечер Эби вернулась в камеру, чахоточной там уже не было…
Кем-кем, а дураком Сидда никогда не был… Хотя получалось наоборот…
– Теряю чутье, – вздохнул он, в очередной раз просмотрев собранные агентами документы. Отчет Скопы, особенно в той части, что касалась Эбигейл Гроу. Рапорт Оливи Райз. Короткая записка из тюрьмы. И последнее – выписки из банка, которые удалось получить лишь на днях, задействовав высшее руководство, о состоянии счетов Дориана Лленаса и Эйдена Мерита.
– Вот скажи, Кентон, – допытывался шеф у адъютанта, – ты бы отдал какой-нибудь девице… э-э… десять тысяч?
