— Ты тупое ничтожество! Маленькая серая гадость! С бараньим упрямством, хозяйскими замашками и непомерным самомнением.
Услышав ее обличительную речь, метаморф улыбнулся и голову подпер кулаком. Сколько нового он узнал о себе. Хотя нет, вернее сказать, сколько всего забытого вспомнил. Когда он был мал и абсолютно некрепок, Даррей и Макфарр частенько позволяли себе грубость. Вначале физическую, пока он не научился давать сдачи… с процентами, а затем и словесную. Правда, и в этом они мастерами были недолго, Герберт в моральных издевках также преуспел. Кое-что приятно даже мысленно воссоздать, поражение кузенов и собственный безграничный триумф…
Из в приятных сердцу видений его вырвали звенящие злостью слова безобразия:
— … тупоголовый бабник и доморощенный фетишист!
С первым утверждением спорить трудно — были памятные времена, когда Гер бесшабашно влюблялся в девчонок Со вторым же он и в мыслях соглашаться не спешил, пусть и хранил до сих пор множество женских вещичек с тех радужных времен.
— Вообразивший себя невесть кем, — все больше распалялась Сумеречная, — и это при том, что живешь на отшибе и поглощаешь объедки с хозяйского стола!
А вот это заявление царапнуло нехило, и почему-то не только душу, но и по спине. Он никогда не считал себя обиженным на судьбу и не просил имущих о помощи, но осознание собственной несостоятельности его временами все еще бесило.
— Ты это мне?! — Вопрос был риторическим. Кому еще? Если она, пусть и зажмурившись, но указывает на кресло, из которого метаморф так и не поднялся…
Девчонка не ответила, а остальные даже не заметили его, Герберта Дао-дво, лучшего кадета академии, лучшего разведчика на всем потоке, лучшего в чем бы то ни было, везде. Злость поднялась вопреки опустевшему резерву, а вместе с ней и сила. Присутствуй здесь Тагаш или отец, они бы аплодировали стоя, но только не эти зрители…
И, словно бы отвечая на его вопрос, Сумеречная звонко заявила:
— Утрись, безродный заморыш! Ты никто и ничто.
Руки многоликого непроизвольно сжались в кулаки, в голове потемнело, а в спину словно бы впились мелкие когти и клыки.
— Ты рожден в усладу другим! — вещало человеческое безобразие, явно не ценящее собственную жизнь. — И умрешь по той же причине — на радость другим, из-за чужой прихоти.
— Плевать, — процедил многоликий. К этому его, как и других, морально готовили в разведке не раз и не два.
— Ты ничего и никогда не добьешься! Сгниешь в небытии, оставив хладный труп на погребение. И никто не вспомнит о тебе.
Повисла тишина, мрачная и звенящая. Он еле сдерживался, чтобы этой человечке шею не свернуть, а она распахнула зажмуренные до сих пор глаза и вопросила:
— Гирби, ты слышишь ме… — В следующее мгновение ее брови поползли вверх, а рот приоткрылся. Натурально отобразив удивление, она протянула: — Ге-е-е-рберт? — Затем с ужасом глянула на кресло и вопросила: — А какого ляда ты тут сидишь? Где лемур? Ты сел на него? Ты… Милостивый боже, ты раздавил моего питомца! Ты… завалил эксперимент. — И с едва сдерживаемой злостью: — Немедленно вставай!
— Убью!
Он поднялся, да так, что зараза, возомнившая себя судьей, оказалась за шею пришпиленной к стенке. Правда, первоначально многоликому пришлось порвать полог, но какая это мелочь в сравнении с пусть и слабым, но все же чувством отмщения. Как оказалось, центр комнаты от остального пространства до сих пор отделяла магическая преграда, искажающая звук и свет, а значит, почти непроницаемая для стоящих по ту сторону. Что ж, если поведение остальных полог и оправдывал, то слова поганки — никак.
И в эти сладкие мгновения ничто не могло отвлечь Герберта от ошарашенного выражения на лице так называемой невесты; ни слова смертников, ни шипящее предупреждение декана, ни обещание Сули убить и нарезать на куски, если он не отпустит девчонку. И он бы долго наслаждался мнимым триумфом, не шепни эта гадость всего три слова:
— Наконец-то он рассвирепел!
Все было бы понятнее, не смотри она Геру через плечо.
— Что? — вопросил он, рыча.
— Тихо! — шикнула нетерпеливо. — Продолжай держать меня у стены. — И словно бы сама себе: — Милостивый боже, кто ж знал, что его разозлить можешь только ты.
