Туман лениво скользил между людьми, касался лиц холодными пальцами, словно злорадствовал…
Отдельной группой собрались родственники казнимых – все, как один, в простых белых рубахах… еще хоть раз попробовать умолить царевну.
Да, именно царевну.
– Ой, Луша, ужас-то какой…
Лукерья прищурилась на подругу:
– Мотря, не след бы тебе сюда идти. Непраздна ведь…
– Да срок-то ранний. А событие какое! Говорят, царевна смертью лютой приказала тысячу людей сказнить!
– Пару сотен, не более. Да и не просто людей – тех, кто бунтовать задумал.
– Так бунта ж не было…
– Так это потому, что царевна вовремя в Москву успела.
Лукерья говорила хорошие и правильные слова, а пальцы нервно перебирали кончик косы. М-да… вот ежели бунт начался бы, ежели остановить его не удалось бы, тогда – да! Тогда все бы царевну поняли. А сейчас…
Народ шептался – и шептался нехорошо. Все чаще слышалось «кровавая царевна». И переломить это мнение никак не получалось.
Луша честно донесла о том в Кремль, девочкам, но… Что-то сделает царевна? Что тут вообще можно сделать? Хотя это же государыня Софья! Она обязательно что-нибудь придумает.
Но вот толпа заволновалась:
– Едет! Едет!!!
И верно, к Болоту двигался легкий открытый возок, в котором сидела царевна Софья. Без платка, с простым золотым венцом на голове, в алом платье, она смотрела прямо пред собой, холодно и надменно.
Темная коса змеей стекала по яркому шелку. Венец поблескивал алыми камнями.
За ней ехали конники, шли обережные стрельцы…
Других Романовых в возке не было.
– Милославское семя, – прошипел кто-то в толпе.
Царевна спокойно вышла из возка, который остановился рядом с самой высокой платформой, простучала каблучками сафьяновых сапожек по ступенькам, развернулась к народу.
– Слышите ли меня, люди добрые?!
Голос был звонким и отчетливым. И народ замер, стараясь не потерять ни единого слова. Тем временем всадники окружали помост.
– Сегодня за попытку бунтовать, за умышление на жизнь царской семьи будут казнены триста четыре человека. Для каждого будет оглашена вина его и приговор. Судите сами, сколь справедливо это.
И замолчала, опустилась в заранее приготовленное кресло, положила руки на подлокотники и замерла ледяной статуей. Стрельчихи качнулись вперед, в ноги броситься, умолять, но замерли, потому что на площадь принялись въезжать телеги.
Одна, две… пятнадцать, двадцать… и в каждой – люди. Все простоволосые, также в белых рубахах, в цепях, со свечами в руках – Софья не собиралась давать кому-то возможность сбежать.
Палачи приготовились. Родные и близкие бросились к своим, осеклись, натолкнувшись на охрану…
Стражники потащили на помосты людей из первой телеги… но почему-то за них никто не вступился?!
И то верно – Софья подобрала людей так, что в первых двух телегах сидели люди из Иноземной слободы, а за них просить никто не пришел. Патрик Гордон несколько дней проводил там большую разъяснительную работу, объясняя, что иезуитские шпионы – это, собственно, вовсе не добрые протестанты. И заступаться за них – себе дороже.
Тем временем по знаку Ежи Володыевского охрана у телег чуть раздалась, пропуская родных к стрельцам. Там начались крики и стоны.
Софья терпеливо ждала – и ее терпение было вознаграждено.
– Сестрица, прошу тебя о милосердии!
– Невместно царевне жестокосердие проявлять…
Откуда они появились – никто и не заметил. Высокий седовласый мужчина с гордой осанкой, с окладистой бородой, в простой черной рясе – и рядом с ним отрок в белой одежде. Ладный кафтанчик, светлые волосы… да что у них может быть общего?
Это Софья знала, с каким рвением царевич учился, как внимательно слушал Аввакума – ему б точно священником быть!
