Глядишь, и патриархом еще станет.
На площади наступила тишина. Софья выпрямилась:
– Ведомо ли вам, за кого просите?! За татей, зло умышлявших! Чудом не совершили его, да хотели! Всех Романовых хотели извести, покамест брат мой с татаровьями злобными воюет!
Стало так тихо, что Софья едва не рассмеялась. Беден этот мир на зрелища – ни телевизора, ни даже театра толкового… Станиславский ее бы вмиг со сцены смел. Насчет своего актерского таланту Софья не обманывалась. А тут… даже детям рты заткнули!
– За людей прошу! Православных людей, с толку сбившихся, злыми латинянами обманутых!
– Сестрица, не карай их за глупость-то!
– А коли б кровь пролилась? Твоя кровь, Феденька?!
Роли были расписаны заранее и даже слегка отрепетированы у нее в кабинете.
Аввакум напирал на нехристианский поступок, Федор – на милосердие, Софья упиралась, отказывая потому, что «они же еще раз придут». «Они ж не помилуют!»
И – да. Таланта у Софьи не было. А у зрителей не было опыта парламентских дебатов. А потому…
Поддерживать накал страстей Софье пришлось минут пятнадцать. Потом какая-то кликуша не выдержала, выскочила из толпы стрелецкой родни, бухнулась в ноги царевне и заголосила так, словно ей в попу вилами тыкали:
– Царевна, заступница наша, не попусти, век за тебя Бога молить будем, один он у нас!! Кормилец!!! Пропадем ведь, голодные да холодные…
Софье того и надобно было. Истерика одной бабы будто спустила с цепи всех родственников казнимых, которые присутствовали на площади, – и те все падали на колени рядом с царевичем и Аввакумом, глядели то на них, то на Софью, как на последнюю надежду, рыдали, стонали, умоляли, размазывали сопли…
Софья наблюдала острым взглядом – и, дав народу выкричаться, подняла руку.
Все умолкли – и в этой тишине все увидели, как протопоп Аввакум опускается на колени, а рядом с ним царевич Федор.
– Коли казнишь их, царевна, руби и мою седую голову, ибо они стадо, а мы – пастыри духовные и моей вины в том бунте более, чем их!
– И моей! – Царевич Федор бухнулся в грязь рядом с учителем и наставником. – Мы должны были того не допускать, сестрица…
– А те, кто отца нашего отравил?
– Так ведь не стрельцы же! Их самих злые люди с пути истинного сбили…
Софья глубоко вздохнула. Задумалась на пару минут, еще нагнетая обстановку.
И наконец…
– Ладно же, батюшка! Ради тебя, ради просьбы брата моего, коего эти тати на копья поднять хотели, – пусть и не хотели, но могли же! – слушайте мое решение!
Слушали. Муха пролетит – услышали бы.
– Стрельцы. Приговор мой будет таков вам – вы отправитесь в изгнание. Возьмете с собой семьи, кто поехать с вами захочет, подворья ваши в казну отойдут, а вы поедете туда, куда я скажу. И жить будете там, где я скажу. Тогда живыми останетесь. Иначе… Либо смерть – либо постриг.
Вот тут Софья и поняла, что такое – народное ликование. Смело восторгом! Залило восхищением.
Кровавая царевна?
Милосердная!
А уж что обрушилось на Аввакума и Федора…
Когда те поднялись с колен, народ на них уставился, ровно на святых.
Софья усмехнулась про себя. М-да, не знаете вы, что такое PR-технологии – и, даст Бог, никогда не узнаете.
А она сейчас цинично размышляла, что в казне прибыло – и очень неплохо. Это первое.
Осваивать земли на границе с Китаем надо – это второе. И эти – освоят, коли жить захотят. Конечно, голых и босых их не отправят, но сейчас, вот как есть, вывезут за город. Там подержат в монастыре недельку, пока не соберут все потребное – и проваливайте. Вместе с семьями.
И третье, самое приятное. Она сейчас помиловала человек пятьдесят. Остальных никак нельзя, а эти были выбраны, как самые неповинные. По принципу – все пошли, и я пошел. Я рядом стоял. Командир приказал. Но власть уже не будет кровавой. Такие
