Попытавшийся вмешаться в невольную исповедь, настоятель Варлаам наткнулся на взгляд государя-наследника и тут же отступил.
– Говори дальше!..
Первая смерть случилась из-за усердия мамок-нянек, ухаживающих за царской дочкой, – они так бдили, что не было никакой возможности подливать яд мелкими дозами. А когда случай все же представился, то из-за отсутствия должного опыта количество мышьяка оказалось слишком большим для десятимесячной крохи…
«Еще один жадный до власти фанатик!..»
Вторая смерть тоже вышла случайной. Хотя царский наставник Сильвестр и помогающий ему во всем князь Курлятьев- Оболенский уже и приноровились в обращении с отравой, но истощенный частыми родами организм царицы Анастасии попросту не выдержал регулярных «угощений». Свою роль сыграли и болезнь старшего сына, постоянные недомогания и нервное потрясение от большого московского пожара – все это наложилось на действие яда и до срока оборвало жизнь молодой еще женщины.
– Принести все для письма. Быстро!!!
Глаза отчего-то щипало, а грудь ощутимо жгло. Ненависть?.. Нет, всего лишь горечь от нежданной потери и печаль по несбывшемуся.
«У меня могла бы быть старшая сестра».
Два стража черной сотни поднесли ему большую плоскую шкатулку с гладкой крышкой, обтянутой плотным зеленым сукном. Звякнула встроенная чернильница, шелестнул на зимнем ветру веленевый пергамент, а затем по его выглаженной поверхности побежало золотое перо, выводя темно-синюю вязь новой скорописи.
– Теперь ему. Сильвестр, опиши все, что ты…
«Не так».
Передумав держать столь ценного свидетеля на морозе, Дмитрий распорядился отправить его в тепло и создать все условия для подробной письменной исповеди, сам же вернулся в храм преподобного Сергия Радонежского в поисках тишины и одиночества. Увы, но для правителей во все времена эти вещи были редкой роскошью, поэтому всего через полчаса уединение младшего государя Московии было безвозвратно нарушено.
– Что, отче? Скажешь: «Не суди, да не судим будешь»?[157]
Старец Зосима, промолчавший всю «беседу», подошел к юноше и мягким жестом вытер на его лице след от одинокой слезы.
– Бог ему судия, Митрий. И тебе тоже. Не рви себе душу прошлым, живи днем нынешним и грядущим.
Ткнувшись лбом в высушенную временем ладонь, царевич глухо признался:
– Кто бы знал, чего мне стоило удержать батюшку от большой крови! Уговорить его не мстить огульно всем, кого подозревал. Исподволь смягчить его сердце, чтобы не рубил он головы опальным князьям-боярам, только и могущим, что постоянно местничать да склочничать. Отец ведь сразу понял, что матушку отравили!.. Говорил мне, что предают его даже ближники и что опереться толком и не на кого. Все правдой оказалось…
– Государь.
Отстранившись от Зосимы, наследник престола надел маску ледяного высокомерия и только после этого обернулся к сотнику черной стражи. Кинул мимолетный взгляд на свиток в его руках, шевельнул соболиной бровью в немом вопросе: «Читал?» и получил такой же незаметный ответ: «Как можно?! И сам не заглядывал, и за другими проследил!..» Одобрительно качнув головой, младший государь Русского царства принял и развернул порядком исписанный пергамент.
«Полюбопытствуем, что там Сильвестр накарябал. Так. И это не забыл? Хорошо».
Увидев, как руки в шелковых перчатках скручивают телячью кожу в тугой рулончик, сотник тут же снял с пояса тул для царских посланий. Вслед за ним пояс полегчал на бронзовую сургучницу[158], в чашечке которой незамедлительно устроился кусочек ярко-алого сургуча. Полминуты разогрева на огоньке большой свечи (старец Зосима предпочел это «не заметить»), затем жидкую массу вылили в специальное углубление на футляре и ненадолго прижали холодным золотом большого перстня-печатки, оставив на застывшем сургуче четкий оттиск Феникса.
«Адашева посылать нельзя, батюшка может припомнить грехи его покойного дяди. Скопин-Шуйский тоже не подходит. Бутурлин?»
– Мстиславского ко мне.
Вручив мемуары инока Спиридона появившемуся княжичу, его хмурый господин повелел как можно быстрее доставить великому государю «радосзетную весть».
– Петр Лукич, отряди-ка ты с Федькой десяток воев.
