— Как? С мертвыми обезьянами внутри? — Джудит остолбенело следила за безмолвным полетом спутника.
Я пожалела, что рассказала ей. Бывает, узнаешь что-то новое, и мир твой никогда уже не будет прежним. Я быстренько сменила тему:
— Думаю, после пятницы, ну, после Артура, я буду готова Обратиться.
Она оторвалась от рассматривания спутника и недоверчиво взглянула на меня. Уже открыла рот, чтобы высказаться, но я так зыркнула на нее, словно предупреждала: не смей.
Для Джудит, как и для Мамочки, решение об Обращении упиралось исключительно в веру. Поэтому, раз я решила, значит, несмотря на все мои протесты, верую, как и они. Не тут-то было. Я продолжала не верить. Во всяком случае не всему И вовсе не так искренне, как Мамочка, Джудит и прочие из числа избранных.
Сказать по правде, меня к такому решению подтолкнула безысходность. Сначала я лишилась Мамочкиного бдительного руководства, теперь могла лишиться крова и привычного образа жизни. Да и кто знает, что ждало меня впереди? Мне оставалось либо укрыться в подоле жизни, уготовленной мне Мамочкой, либо, отвергнув прошлое, пойти по совершенно новой, мылом вымытой, пропахшей антисептиком дорожке, обвешанной со всех сторон дипломами, но лишенной света и воображения. И хоть мой бедный мозг без устали метался между двумя описанными крайностями, сердце выбирало Мамочку. Любовь выигрывала у трезвых доводов рассудка.
Меж тем задачка, которую мне предстояло разрешить, была не из простых.
Я собиралась Обратиться.
Для этого мне потребуется как минимум один помощник, а лучше двое. В таких вещах необходимо, чтобы рядом находился кто-то, кто может в случае чего удержать от глупостей. Я искренне считала, что могу рассчитывать на Джудит.
На следующий вечер планировалось первое занятие в акушерском колледже. Хотя бы отвлекусь, подумала я. Вышла из дому чуть пораньше: чтобы до колледжа успеть зайти к Мамочке. Так получилось, что никто не останавливался, и мне пришлось воспользоваться силой ментального воздействия, чтобы тормознуть машину.
Это совсем не так уж сложно. Я часто упражнялась в школе или, там, в автобусе. Фиксируешь взгляд на чьем-нибудь затылке, настраиваешься, чтобы человек обернулся, и он в итоге оборачивается. Куда он денется! Так и с машинами. Когда я залезала уже в остановившийся автомобиль, сзади, в мое обычное время, подъехал Артур. Он пронесся мимо, но я успела заметить выражение горести и муки на его лице.
Водитель, мужчина средних лет, пропахший металлозаводом, сокрушался, что его не повысили. Хотя он заслужил. Похоже, я недостаточно внимательно слушала, поскольку высадил он меня на окраине Лестера, и целую милю мне пришлось шагать пешком. Стоял прозрачный весенний вечер, на город ложились сумерки. Тут и там зажигались огни, и сердце мое ликовало от предвкушения новой жизни. Флаг весело реял на флагштоке на Лондон-роуд, машины радостно бибикали.
— Сливянку притащила? — спросила Мамочка.
— Да, пинту.
Сливянки у нас было хоть залейся. Мамочка настаивала в ванной спирт на можжевельнике, а чтобы избавиться от привкуса, добавляла сливу.
— Вылей в ту вазу. Не беспокойся, никто не заметит. Завтра еще пинту принеси.
— Еще? Ты что, так быстро выпиваешь?
Мамочка хохотнула:
— Я торгую.
Я обвела палату взглядом. Две бодрые седые старушенции с припудренными носиками сигналили мне, что, мол, все зашибись. На тумбочке у Мамочкиной кровати стояла ваза с тремя искусственными розами на длинных стеблях. Сестер поблизости не наблюдалось, поэтому я сделала, как мне велели: достала розы, влила в вазу контрабандную настойку, поставила розы на место.
— Девчата переправляют бухло в мужскую палату. На вот, — проговорила Мамочка, вытаскивая из кармана и протягивая мне фунтовую бумажку и пару шиллингов — выручку от ее подпольного бизнеса; и я подумала: а вдруг ей все известно?
Вместе с тем она казалась очень утомленной. Почти не слушала про страсти-мордасти на ферме Крокера. О мухоморах я тоже решила не говорить. Зачем ей лишний раз расстраиваться! Когда я поднялась немногим раньше обычного, она не возражала.
В аудитории сидело девять женщин, включая меня, и я была, похоже, самой молодой. Некоторые из них решили из-за беби-бума вернуться к акушерской деятельности после длительного перерыва, но живо усвоили, что им еще учиться и учиться — чуть ли не больше, чем остальным. Вела наш курс некая миссис Марлен Митчелл, суровая гранд-дама в одежде медсестры, нависавшая над нами с кафедры, как гипсовый святой. Миссис Марлен Митчелл прекрасно осознавала собственное превосходство. Я сразу рефлекторно втянула голову в плечи и живо вспомнила свою забитость школьных лет.
К счастью, оставаться невидимкой можно было даже в таком небольшом коллективе. Миссис Митчелл любила поболтать и не любила, когда ее перебивали. А поскольку слушать я могла сколько угодно, меня такое обучение вполне устраивало. Я быстренько смекнула, что смогу спокойно прохлопать
