посредине…
Куда в тот час деться из захлестнувшей горло Москвы, ты не знал и, впервые почувствовав тянущие книзу цепи великого города, тихо взвыл.
Однако выхода не было: надо было или ехать к себе на съемную квартиру, или звонить Красаве, а дозвонившись и обнаружив у нее на голове лыжную, ненужную осенью шапочку, эту шапочку содрать и выкинуть в окно, а потом выбить из ушей Красавы дольки чеснока и повалиться вместе с ней на кровать, которая до сих пор от таких падений почему-то не треснула пополам…
Но у Красавы все вышло по-иному.
Сперва она напевала что-то оперное, потом забарабанила стихами.
От тесноты сердца, от узости осенних квартир и улиц ты стал кричать.
Тогда высокорослая Красава расплакалась. А перестав плакать, разделась и вызывающе повернулась к тебе спиной. Схватив гитару за гриф, ты нежно огрел Красаву пониже спины. Звук вышел томяще слабый, сонно-звонкий, не умолкающий.
Красава рассмеялась, повернулась к тебе лицом, ядовито спросила:
– Музыку для шлепков и соло-гитары сочинять на мне сегодня будешь?
Последняя надежда осени, желтоокая Красава явно над тобой издевалась! А это означало, что и ночью она скорей всего станет выкаблучиваться и в самый неподходящий момент заговорит о пустяках, а потом словно бы случайно начнет мять свои кругло-лунные груди, ненавязчиво давая знать, что ты это в нужный момент сделать забыл…
Ты еще раз звонко шлепнул гитарой по великолепному заду и, сделав три или четыре глотка из раскупоренной бутылки «Киндзмараули», выскочил на улицу.
Звон тела, соприкоснувшегося с благородным деревом, долго волновал воображение. А затем в ум вошло нечто совсем иное: чего тесниться в московских квартирах? Чего повторять смятенную и прекрасную, но все ж таки чужую музыку? Нельзя ли резко разорвать осеннее пространство, заставить его зазвучать по-иному? Пустить по этому пространству живых, а не песенных лошадей?
Снова явился хор поэтов. Поэты сыграли на лирах. Подождали оваций. Оваций не было. Уходя, хор смеялся и квакал.
Через час с Колей-дипломатиком и Ваней Перцем катили в село Успенское, на Московский конный завод номер один. Время дрожащими черными пальцами тянулось к одиннадцати. Дипломатик вертел руль уверенно, но сам отчаянно трусил.
– Мне завтра к девяти в МИД, а я тут с вами прыгаю по ухабам. Как жаба, ей-бо… Довезу – и назад!
– Ладно, крути баранку, там видно будет.
По дороге очень высокий, тонкорукий и длинноногий, а потому в машине в три погибели сгибающийся – дипломатик ругал массовую культуру и ставил нам в пример композитора Эдисона Денисова.
– Вам нужно его «Солнце инков» сто пятьдесят восемь раз подряд прослушать. Денисов – солярный гений! А вы все с Высоцкого соскочить не можете. Между прочим, он сегодня подозрительные куплеты на Ефремова пел. Совсем ошизел… – Дипломатик оскорбленно замолк.
Было не то чтобы темно – как-то мутно-серо. Рублевское шоссе освещалось скупо, урывками. К дороге выскакивали то сараи, то перелески, то невысокие дома.
Село Успенское началось неожиданно, и почти сразу дипломатик нас высадил.
– Вот ваш долбаный конезавод. Не главный вход, но все же… – нетерпеливо мотнул он рукой.
«Жигуль» фыркнул, дипломатик укатил в Москву.
– Как мы теперь возвращаться будем?
– Сейчас главное лошади! Держи, Вань, для бодрости.
Ты протянул Перцу закупоренную бутылку «Стрелецкой». Как раз эта бутылка, выскользнув из дрогнувших пальцев, о гранитный булыжник и разбилась.
Перец оценил это как дурной знак, а ты – как знак добрый. Ваня уехал на попутке, а ты остался стоять столбом. И сразу понял: ничего глупей, чем приехать на конезавод, за последнее время придумано не было. Хмель из головы мягко вывинтился, стало познабливать. Осень, всегда умягчавшая дурной нрав стихами и музыкой, вдруг тихо взвизгнула, резко дохнула северами, отозвалась лаем сторожевых собак…
Однако вместо закрепощения и страха эти температурные скачки и звуки принесли с собой ощущения неожиданные.
Вдруг подумалось: жизнь горькая – зато простор лакомый! Этот сладковато-холодный простор и съедает юную горечь жизни, выпивает ее на глоток, без остатка!
Здесь снова должны были прийти поэты и сыграть на сломанных лирах. Но они не пришли.
Зато выткнулся из-за угла и стремительной походкой стал к тебе приближаться человек в голубом ворсистом пальто. Был он сильно ниже тебя ростом, кепка – надвинута низко, почти на золотые ободки очков. Зрачки человека странно блестели и в полутьме тоже казались золотыми.
Человек остановился, снял и снова надел очки, остро стрельнул глазами:
