поговорить, ни припугнуть, ни денег сунуть! Смекаешь? Они по-простому решают проблемы. Вот появился журналист, который вынюхивает насчет продажи старого пансионата и незаконного расширения земель за счет территории государственного природного заказника. Журналист не простой, а въедливый: раскопал подробности прежних исчезновений людей и даже попытался привлечь внимание общественности. Один раз ему это не удалось, второй не удалось – а ну как третий удастся?
– Да что там какой-то журналюга! – не выдержал Гнатюк. – У этих московских все сверху донизу куплено, чихали они на разоблачения.
– Этого мы с тобой не знаем. Люди приезжают по-тихому, номера маскируют, сидят настороже. Ты думаешь, Ашот по доброте душевной за мной своего человечка послал? Нет, он пытался предупредить тех, из коттеджа: мол, шпионят за вами, ребятки. А те, не разобравшись, попытались меня убрать. Да так, чтобы все списали на несчастный случай. Никто бы не заморочился журналистом, сломавшим шею в колодце.
– Выходит, все убийства – чтобы дурная слава о Сосновой Поляне пошла?
– Верно. Чтобы народишко отвадить, Вань. Иначе больно много вони могло подняться, когда люди застройку бы увидели.
Гнатюк приоткрыл окно, закурил и нервно выпустил дым. От проносившихся мимо фур «уазик» покачивало, как на волнах.
– Не может такого быть, Василь Сергеич! – сказал он наконец, не глядя на Ерохина. – Что хочешь со мной делай – не поверю. Что директор-ворюга решил собственный пансионат разорить и сбагрить залетным бизнесменам – соглашусь. Что руки он собирается на этом нагреть – ни секунды сомневаться не стану. Что служба безопасности у бизнесмена из бывших урок набрана – легко допущу. Но чтобы они за-ради этого бизнеса весь последний год туристов истребляли? И все только для того, чтобы людишки возмущаться не начали? Да ни в жисть! Мы ж для них – тьфу! плесень! – Гнатюк поднял руку и с демонстративной брезгливостью растер что-то невидимое в пальцах. – Ты что же, полагаешь, они из-за всяких приокских колхозников станут утруждаться и под вышку себя подводить? – Он приоткрыл дверь и сплюнул на траву, туда же метко бросил окурок. Окурок зашипел и погас.
– Прости уж, Василь Сергеич, да только херня это все, – подытожил Гнатюк. – Не там ты роешь.
Вернувшись в отдел, Ерохин отдал необходимые распоряжения, доложился начальству и закрылся в своем кабинете. Ему надо было подумать.
Увы, пораскинуть мозгами толком не дали: в дверь постучали, и в комнату вкатился жизнерадостный эксперт Угличин, помахивая пачкой снимков.
– Я ведь по твою душу, Василий, – обрадовал он. – Значитца, смотри сюда: видишь следы протекторов?
– Ну вижу, – хмуро согласился Ерохин, рассматривая фотографию.
– А ты чего какой невеселый? Зря, зря. Глянь-ка внимательнее: видишь, вот тут машина поворачивала?
– Угу.
– Колеса видишь?
– Следы колес, – уточнил дотошный Ерохин.
– Само собой!
– Вижу. И что? Мы с тобой вчера это уже рассматривали.
– Верно. Но вот что мы не рассмотрели, так это вот такууусенькую линию…
Эксперт сунул под нос Ерохину другой снимок и провел по нему карандашом. Василь Сергеевич нахмурился. Никакой линии он не видел, хоть тресни.
– Что мы здесь наблюдаем? – учительским тоном осведомился Угличин. – А наблюдаем мы здесь, товарищ Ерохин, не что иное, как перекрытие следов колес автомашины следами другого транспортного средства.
И тут следователя осенило.
– Прицеп! – ахнул он.
– Вот именно! – эксперт лучился довольством. – Видно только при повышенном контрасте и сильном увеличении. Но я тебе с высоты моего, без дураков, немалого опыта зуб даю, Вася, что здесь проезжала тачка с прицепом. Может, даже и коронку поставил бы на кон. Керамическую.
Некоторое время Ерохин без выражения смотрел на фотографию.
– Старый я стал, – наконец сказал он. – Списывать меня пора, Саша.
– И спишут! – успокоил эксперт. – Будешь тогда лежать на травке и поплевывать в потолок.
«На травке, – повторил Ерохин, когда Угличин ушел, напевая под нос «Интернационал». – И в потолок поплевывать».
Он поднял трубку.
– Машина мне нужна. Да, снова в Балакирево. И вот еще что…
Пчелиный хор нестройно распевал акафисты, и травы дурманили голову, и солнце заходящее простреливало каждый дубовый лист золотой стрелой. Небо, набрав густой синевы, переливалось через край. Той же тропой, которой его сегодня уже вели однажды, Ерохин прошел к пасеке и остановился недалеко от улья.
Пасечник сидел на крыльце, разложив руки запястьями кверху на коленях – не то молился, не то ловил вечерние лучи.
