— «Хорошо знающая»? — не удержалась Матильда. — Это как? Я Адриана за сорок лет так и не узнала, а сколько та родственница Алву видела и с какой стороны?
— Вот с той самой и видела, — хмыкнул Бонифаций. — Если свечка горела, вестимо. Дурак-губернатор удумал, что мы всё тут бросим и регентскую любовницу охранять устремимся.
— Да не удумал он ничего. — Матильда, улучив момент, завладела письмом и прочла-таки до конца. — Наоборот. Эта гроза осетров хочет, чтобы за него думали мы. Дескать, дорогие Алвины друзья, вернитесь и скажите, что мне, бедному, делать. И армию приведите… Дьегаррон что пишет? Начнешь дурить, штофом брошу. Мне ближе.
— Язва! — В раскатистом голосе отчетливо слышалась нежность. — Чума варастийская! Да разве стану я от тебя сии плачи прятать? Читай, а я уповать буду, что поймешь ты наконец, где телок неразумный, а где — бык, волками травленный.
Аспид лукавил: он не ревновал, сейчас — нет. Когда Дьегаррон взялся за гитару, было дело, но сейчас Бонифаций думал об Олларии, той самой, откуда его выставили, продержав семь лет в Багерлее, и которую он украдкой любил. Вот и врал себе и жене, но прочесть письмо грустного маркиза следовало, и отнюдь не из-за диких мальв и чужих напевов, которые брали за душу, будто свои.
Менее похожего на плачи письма вообразить было трудно. Дьегаррон был молчальником, и голова у него вечно болела, но думать и решать он умел. Когда речь шла о деле…
— Я сейчас тоже плач устрою! — пригрозила Матильда. — Что будем делать? Готовились к одному, а выходит другое. Дьегаррону и впрямь придется уйти, и кто тогда будет павлиньих губернаторов пугать? Надо и о лисятах подумать. Говорим или тянем, пока сами не узнают? Я бы сказала. Пусть видят, что мы им доверяем и от
— Если бы… — Бонифаций все еще не смотрел ни на касеру, ни в вырез жениного платья. — Не ждал я пинка под зад… Думал, Оллария потихоньку оживает, да нечего было на еретика с мятежником надеяться. Они, может, и хотели как лучше, только грязным веником ковры не чистят…
— За глаза и о Леворуком не судят! — взвилась Матильда. — Веники… А ты эти веники видел?
— Я Олларию видел… — Бонифаций опять почесал нос, и вышло это грустно. — Там каштаны сейчас падают… А может, отпадали уже? Забыл. И жил бы себе да жил, а тут… Ты Триумфальную помнишь?
— Эта которая от главных ворот к дворцу? — уточнила принцесса. — Длинная такая…
— От ворот Роз! — рявкнул Бонифаций. — Длинная… Ничего-то ты, душа твоя алатская, не понимаешь! Это же Оллария, и там сейчас опять…
— Это у тебя Оллария, а у меня — Сакаци! Чуть не полсотни лет, как сбежала, и тоже не думала, пока не вернулась… Ну не могу я этих зегинцев к алатской границе пустить!
— Значит, не пустим, — пообещал Бонифаций. — Но побегать придется.
4
Ли приехал засветло и, никуда не заходя, прошел к Рудольфу. Это было правильно: те, кто прежде в себе не сомневался, а потом дал маху, становятся мнительны. Ноймаринен никогда не заподозрил бы Савиньяков в заговоре, зато вполне мог подумать, что Юг временного регента со счетов почти сбросил. И без того непростых отношений это точно бы не улучшило.
Арлетта вздохнула и в сотый раз обошла свои апартаменты. Она кружила по комнатам, то садясь, то вставая, то хватаясь за в одночасье ставшие скучными или глуповатыми книги, а уставший с дороги сын совсем рядом говорил о том, что могло ждать до утра. И ждало бы, будь Рудольф Диомидом или хотя бы Бертрамом.
Графиня провела пальцем по дубовой завитушке, вытащила из бюро записки Эрнани, потом свой перевод, села, открыла чернильницу, встала и