ушла к окну. За стеклами смеркалось, поднявшийся ветер гонял сухие листья, пытаясь свить из них желтую пляшущую змею. Увидеть отсюда входящих в дом было невозможно, но ждать тянет если не на башне, то у окна. Арлетта щурилась, вглядываясь в пустой вечер, пока в анфиладе не раздались приближающиеся шаги. Женщина поднесла руку к воротнику и быстро уселась за стол у предусмотрительно открытой чернильницы. Она не собиралась оборачиваться, пока сын не подойдет, но Ли окликнул ее с порога. Прежде он вел себя иначе.
— Мне уже сказали, что ты тут. — Арлетта сунула предательски сухое перо в чернила. — Хорошо, что ты начал с Рудольфа, но материнское сердце предпочло бы, чтоб ты поел.
— Рудольф меня накормил, — утешил выросший в Проэмперадора белоголовый малыш. — Все еще переводишь эти назидания?
— Не могу отделаться от ощущения, что в них кроется что-то действительно ценное. Мир?
— Два мира. — Рука сына ослабила шейный платок. — С Бруно и с Рудольфом. Он хотел знать все.
— Как и я. Тебе придется повторить свой рассказ, если ты, конечно, успеешь.
— Я задержусь на пару дней, но один придется посвятить мэтру Инголсу.
— Алатское наследство оказалось полезней, чем думалось. Рудольф только спрашивал или еще и рассказывал?
— Он дал прочесть письма Бертрама, но ты наверняка знаешь больше.
— Бертрам снова ходит. С отвычки это не просто, но он всегда был упорным и собирается еще и на коня сесть. Возможно, уже сел — последнее письмо помечено 24-м днем Осенних Скал. Два доклада на один вечер — это слишком. Ступай отдыхать.
— Я уже отдыхаю. — Ли огляделся и передвинул два кресла к окну. — Теперь Валмона назовут притворщиком.
— Не ты, надеюсь.
— Бертрам слишком мужчина, чтобы добровольно превратиться в колоду, особенно при тебе. Кто его исцелил? Мориски?
— Нет. Я назвала бы это чудом, но тебе лучше прочесть самому и о чуде, и об Эпинэ, и о Паоне с Данарией. Пересказ никогда не бывает точен, а ты потом скажешь, что заметил.
— Проверяешь свои выводы?
— Немного, — созналась Арлетта, любуясь своим лучшим произведением. Запыленный с дороги и несомненно усталый, Ли был невозможно хорош собой. — Мне написала маркграфиня. Очень милое письмо с предостережением против дам Арамона.
— Ты вняла?
— С чего бы? Дочь в самом деле полезна при ловле бесноватых?
— Сын тоже, хоть и в меньшей степени. Мать все еще здесь?
— Да, и я этому рада. Приятная женщина: ни малейшей утонченности, говорит ужасающие вещи, причем исключительно в прозе. Мы проводим время просто отлично.
— Пригласи ее к завтраку. Как Проэмперадор я обязан выразить госпоже Арамона благодарность, а как честный человек — подтвердить, что репутация Селины под защитой не только моей, но и Райнштайнера.
— А что ты, как честный человек, выразил маркграфине?
— Ничего.
— Значит, это было невыразимо. Ты ее оставил?
— Да, — не стал запираться сын. Вдаваться в подробности он, впрочем, тоже не стремился, разве что ухмыльнулся каким-то своим мыслям.
— Прежде твои связи обходились без последствий.
— И опять ты знаешь больше, чем я думал.
— Наверняка я знаю лишь о Марианне, что и позволяет сделать вывод — остальные не доставляли хлопот.
— Баронесса их тоже не доставляла. Ты хочешь знать о Фриде?
— Не слишком, — слегка покривила душой графиня, — но должна. Она — дочь Рудольфа.
— Я бы сказал, что она — внучка Алисы и, если не путаю, троюродная племянница покойной Гудрун.
— Ты объяснил или отшутился?
—
— Итак, она разглядела в тебе величие. Вплоть до королевского… Ты, дитя мое, отнюдь не похож на Фридриха, ты ни на кого не похож. У Рудольфа хорошая для нашего возраста память, он заметил, что из трех моих сыновей детского прозвища не чурается только самый страшный. Разумеется, он извинился за оговорку.
— Естественно, ведь он хотел сказать «старший», а «Ли» на взгляд Эмиля звучит лучше «Ми», и это так и есть. Давно хотел тебя поблагодарить за отсутствие на стенах Сэ младенческих портретов. Боюсь, будь они там, замок сгорел бы задолго до мятежа.
— Мой детский портретик именно это и сделал, — засмеялась Арлетта. — Сгорел… Мы жгли его вместе с твоим отцом и смеялись. Ты очень похож на Арно. Не для всех — все помнят маршала Савиньяка человеком, до конца цеплявшимся за дружбу, — для меня. С мужем я, вопреки крови
