три жизни, оттого оно и приснилось полным звезд, но грезы затянулись, и в них прорастала горечь.
Губы Мэллит пересохли, и сердце стучало так, будто она вновь бежала пустой улицей. До воды было не дотянуться, и девушка встала, помня о многом, но не о сбитых ногах. Боль тут же провела по ступне раскаленными когтями; боль не снится, она будит, однако все осталось по-прежнему — слабый золотистый свет и спящий с лицом огнеглазого Флоха… Кто скажет, как сыны Кабиоховы входили к дочерям человеческим? Может быть, те, кто изведал их любовь, думали, что спят? Может быть, они спали?
Мэллит тихонько взяла ночник и, забившись в уголок, сменила повязки. Что делать дальше, она не представляла, все было слишком странно, но бежать не тянуло — напротив. Ей хотелось знать, многих ли брал ночами за руку названный Лионелем и что он им говорил? У свободных мужчин, если они знатны и богаты, всегда будут женщины, только первородный не хочет принести слезы той, что даст ему мимолетную радость. Селина говорит, он добр, и он сумел увидеть в Кубьерте былые беды…
Дитя должно быть сыто, даже если мать голодна, но сколько без хлеба продержится худая? Пояс невесты породила нужда; тех, кто жил в Золотых землях, не изгоняли в пустыни, и у них иная память и иная красота. Здесь Мэллит красива, а подобный Флоху будет красив всюду. Девушка тихонько вернулась на свой край постели, та скрипнула, и на этот раз мужчина приоткрыл глаза.
— Первородный меня простит, мне не спится.
— Я догадался… Надеюсь, не по моей вине. Мне говорили, что во сне я спокоен.
— Это так. Я думала об услышанном. Я росла больной, я не принесу первородному радости и не получу ее. Так бывает.
— О Кабиох, и все потомки его! — Названный Лионелем приподнялся на локте и, смеясь, смотрел на Мэллит. — И кто же вам такое сказал? Наверняка какой-нибудь глупый лекарь… Пичкал вас соком восьми и одной лягушки и бормотал заумную чушь… Лекари, дай им волю, объявят смыслом жизни клистир и теплое молоко с пенкой. И с маслом. От такого и впрямь затошнит, только это не значит, что затошнит от вина.
— Первородный Лионель… Меня в самом деле… Я молчу, почему вы меня слышите?!
— Я — первородный из дома Молнии, а вы, похоже, отмечены именно Флохом. Альдо вел род от бастарда Придда, ваша ара ответила не ему, а Эпинэ. Как вышестоящему.
— Повелевающему Молниями?
— Да. Ну а вас по ошибке связали то ли с Волной, то ли просто ни с чем. Неудивительно, что вам было дурно, но почему вам должно стать плохо сейчас? Вы потеряли, я никогда не имел. Мы не причиним друг другу вреда и, кто знает, возможно, сможем вспоминать эту ночь с нежностью. Сейчас очень скверные времена, сударыня, было бы обидно потерять то красивое, что нам еще доступно, и унести в никуда память о боли.
— Первородный…
— Именно, прекрасная Мэллит. Флох нас с вами не оставит.
Протянутая рука легла на одеяло в волоске от коленей Мэллит, сверкнуло одинокое кольцо. Алый камень словно подтверждал сказанное. Как было не коснуться его?
— Смелее, сударыня… Вы позволите помочь вам развязать пояс?
— Я… Да.
— Не бойтесь. Должен же кто-то вас и впрямь научить. Так что вам говорил глупый лекарь?
— Недостойная не спрашивала лекарей, — пролепетала Мэллит, понимая, что теперь не уйти.
— Если нет лекаря, зачем бояться? — удивился непостижимый.
— Что мне делать? — прошептала гоганни.
— Ничего. — Чужие губы легонько коснулись ее собственных. — Вернее, делайте что нравится… Остальное забудьте.
И она забыла, вернее, оно забылось само. Мэллит думала о любви, ждала любви, ненавидела любовь и ничего не знала о том, чего же она хотела и от чего бежала. Гоганни летела на звездных качелях, и первый ветер стонал, вскрикивал, смеялся ее голосом, а второй что-то отвечал, но девушка не слушала, пока тот, кто был с ней, не откинулся на спину.
— И что вы скажете теперь? Много правды сказал ваш лекарь?
— Первородный… Такого не бывает… Но я… Вам понравилось?
— Главное, чтобы понравилось вам. — Нареченный Лионелем говорил тихо, словно засыпая. — Запомните главное правило: женщине хорошо, когда ей хорошо, а мужчине, если он мужчина, хорошо, когда хорошо женщине. Вы меня поняли?
Мэллит не ответила, боясь спугнуть и так уходящее. Проэмперадор был прав, в ее жизнь вошло много бед и лишь один мужчина — тот, кого она сейчас обнимала и кого вряд ли обнимет еще раз. Дело было не в том, что ей не хотелось бежать, бежать и бежать, и не в том, что она забыла обо всем, кроме ласкавших ее рук. Все началось, когда человек с ликом сына Кабиохова поклялся кровью не касаться ее первым. За несколько часов Мэллит поняла больше, чем за все прожитые в пустоте годы. Теперь она знала и то, зачем рождаются, и то, что она так и ушла бы в то никуда, что пожирает всех, ушла, думая, что навеки обделена.
— Ну вот, — горячие пальцы убрали слезинки со щеки, — а говорите, хорошо…
