Мы закончили с высокими фамилиями и, выбрав из кучи в холле себе по стулу, сделали передышку на балюстраде.
Пространство от ворот до дома затянул туман, пряди его смешались с дымками догорающих углей, стало покойно и тихо. Туман хоронил черные линии костров, омывал борта телег, прятал трупы на земле.
Мокро отблескивали стекла оранжереи. В застывших на вершине холма деревенских домиках кукарекал петух.
Зоэль где-то добыла сигаретку, курила, глубоко затягиваясь и покусывая губы. Кровь моя грязным мазком застыла на ее лбу. Тимаков ловил дым ноздрями и гонял носками сапог патронные гильзы, рассыпанные по плитам.
Я поднялся.
— Отдохнули?
— А что? — повернула голову Диана.
— Давайте и остальных… хотя бы на плац.
Шпионка выбросила сигаретку и отряхнула сюртучок.
— Я, если не возражаете, пройдусь вокруг.
— Возражаю, — сказал Тимаков.
Гильзы звякнули друг о друга. Зоэль посмотрела на меня.
— Только держитесь поблизости, — сказал я.
У меня не было намерения сделать что-то в пику капитану, но он принял это на свой счет, потемнел лицом, подошел к перилам балюстрады, глядя на медленно редеющий туман. Спустившаяся с крыльца Зоэль в своем шерстяном костюмчике растаяла в серых волнах, как будто ее и не было. Женская фигурка еще, кажется, смутно угадывалась, но, раз переведя взгляд, я уже не смог определить, она это или не прогоревшая ветка, или, быть может, столб ограды.
— Она сбежит, — сказал, помолчав, Тимаков.
— Значит, я зря ей поверил, — я подошел и встал с ним рядом. — Но мне думается, она была искренна, когда хотела нам помочь.
Капитан поморщился.
— Чего стоит искренность под дулом карабина?
— Георгий, в нашей ситуации…
— В нашей ситуации я бы объявил войну всем. Европе, Ассамее, Инданну, уродцам из всяких обществ равенства. У меня бы армия ловила пустокровных тварей и расстреливала их пушками. И все бы у меня вот! Вот!
Он сжал кулак.
— Вы становитесь похожи на Иващина, — сказал я.
Тимаков вздрогнул, словно от пощечины, посмотрел на свои пальцы, впившиеся в кожу ладони, и с усилием разжал их.
— Никогда, — выдавил он. — Скорее, на Ритольди.
Солнце пряталось за тучами, подкрашивая их кроваво-красным. Ветер раздергал туман, взвил в воздух золу.
Мы принялись стаскивать на плац пехотинцев и полицейских, «благодатью» складывая руки и закрывая остекляневшие глаза. На третьем десятке в поместье вшестером спустились деревенские мужики из тех, что заколачивали окна, и, опасливо на нас поглядывая, молча начали помогать. По мере того, как росло количество мертвецов, мужики все больше осеняли себя благодатью и смурнели.
— Господин, — подошли ко мне они через какое-то время, — дети здесь пострелянные. И бабы тоже. Нехорошо. Оно что же, для развлечения палили?
Я стиснул зубы.
Хорошо о нас думают! А еще поразмыслят — и за карабины схватятся. И что сказать? Что одержимые были?
— Эти бабы и дети, — встречая тяжелые взгляды мужиков, сказал я, — положили жандармов половину сотни и пехотинцев взвод. И крови высокой… с хозяйкой вашей. Стрельбу слышали? Не помогла стрельба.
— Так это что же, как в Полонии? — спросил один, кудлатый, слегка кособочащийся. — Когда там городами с ума сходили?
— Хуже. Но, в общем… А откуда про Полонию знаешь?
Мужик шевельнул плечами.
— Так воевал. Видел. Оттуда и комиссовали три года назад. Ногу мне вилами проткнули, жилу задели какую-то важную. — Он по-новому взглянул на мертвецов. — И госпожу Анну-Матильду, значит?
Я на мгновение прикрыл глаза.
— Да.
— Я этого-то знаю, — показал мужик на низкорослый труп с краю. — Егорша Капитонов, с Гольцов, что за Бешеным ручьем. Раньше здесь жил, да потом отселился.
