Видимо, уловив мое движение, человечек прекратил храпеть. Светлые, ласковые глаза, открывшись, нашли меня.
— А, проснулись? — обрадовался человечек.
Я кивнул.
Он подал ладонь.
— Репшин. Яков Эрихович. Так сказать, ваш семейный доктор.
— А, извините, был же…
— Альберт Юрьевич? Роше? Так полтора года как умер, — Репшин вздохнул. — Прекрасный был специалист, Благодати ему. Я у него в учениках ходил. А вас, Кольваро, то есть, семейство ваше, он вроде как по наследству мне и передал.
Репшин улыбнулся.
Какое-то время мы изучали друг друга.
— Ах, Бастель, Бастель, — сказал наконец Репшин, наклоняясь, — что ж вы довели-то себя? Сейчас, конечно, получше, но вчера, голубчик…
— Как вчера? — хрипло произнес я.
— А так, — доктор цепкими пальцами поймал мою кисть, развернул к себе, — провалялись вы без малого двадцать шесть часиков. И доложу я вам…
— Постойте, — сказал я, отдергивая руку, — мне нужно…
Откинув одеяло, я попытался встать.
И немедленно ухватился за край кровати — комната с Репшиным стремительно поплыла куда-то вниз и в сторону, болезненно дернулся желудок.
Я попробовал спустить хотя бы ногу, но от накатившей слабости смог только согнуть ее, а затем обессиленно откинулся назад.
— Нужно, необходимо… — проворчал Репшин. Он поправил одеяло, снова укрыв меня по шею. — Вы, голубчик, своим умением, кровью своей высокой совсем не дорожите. Туда ее и сюда ее, а восстанавливаться и не думаете. А вот высохли бы, а? Походили бы полгодика как любой низкокровный смертный, свету не взвидели. Меня видите?
— Вижу, — сказал я.
— Да нет, — махнул рукой Репшин, — кровь мою.
Я напрягся.
Комната выцвела. Серая бахрома поползла по стенам. Теплый узор проступил на недавно тронутых предметах.
И тут же тупая боль стянула затылок.
Переведя взгляд на доктора, я стиснул зубы — боль, свирепея, ударила по глазам, толкнулась в виски, жаром обмяла щеки и выбила из них пот.
Репшин на мгновение обозначился сетью мерцающих жилок, вспыхнул и погас. И все погасло.
Ни цвета крови, ни мастерства владения ею я не уловил. Зажмурился. Задышал. Будто больной, пережидая приступ, пока боль глохла под черепом.
Вот уж счастье, Бастель, подумалось мне. Такое счастье. Хорошо сейчас. Хорошо не позапрошлой ночью.
Мягкая ладонь тронула лоб.
— Ну как?
— Не вижу, — глухо сказал я.
— И не мудрено. Пили что-нибудь стимулирующее, кроветворное?
— Да.
— Понятно.
В руках у Репшина появилась мензурка с маслянистой, горькой даже на вид жидкостью. Он взболтал ее тонкой стеклянной палочкой.
— Вот. — Мензурка ткнулась мне в губы. — Пейте.
— И когда…
Я недоговорил.
Горечь по языку протекла в горло. Жуть, смерть, гуафр! И никакой Благодати.
Мое искаженное лицо, видимо, в полной мере выразило вкус напитка, потому что Репшин обрадованно наставил палец:
— Вот! Вот! Это расплата!
— Так когда я встану на ноги? — просипел я.
В ладони у Якова Эриховича щелкнул золотой крышкой брегет.
— На ноги? Ну, если тихонечко, то к вечеру. Но тихонечко.
— Это плохо, — помрачнел я.
— Ну почему же? — Доктор встал, прихватив с пола саквояж. — Полежите, придете в порядок… К вам уже очередь стоит с визитами.
