– В Германии за наколки могут разом в крытую законопатить – даже выяснять ничего не станут. А в Китае – прирезать моментом, и слова при этом не скажут. У них там понятия свои – кому и что накалывать положено. Не ту партачку сделал – косяк. Разбираться не будут.
– Складно говоришь! – усмехнулся вопрошавший. – И везде-то ты там был?
– Был, – кивнул Гальченко. – В Европе – так, почитай, почти во всей. Китай… ну он дюже здоровенный, да и интереса там во всех местах не имеется. В крупных городах разве что…
– И в закон тебя кто принимал? И где?
– В Варшаве, – моментально ответил Франт. – В шестнадцатом ещё. Никита Пестрый, Вова Гершензон, Папа Вова.
– И кто это может подтвердить?
– Папа Вова умер. Давно, ещё в тридцать четвёртом. Никита жив был, ещё пять лет назад от него весточка приходила. Он тогда в Орловском централе чалился. Гершензон сейчас в Кракове, от дел отошел по причине возраста. Староват уже… под семьдесят ему.
– А ещё кого знаешь?
– Дядю Сашу – в миру Манзырев. В сорок первом с ним встречались и чуток поработали.
Сидевший в стороне вор кивнул.
– Знаю его. Где он сейчас?
– Погиб. Тогда же, в сорок первом. Какой-то солдат с перепугу пальнул…
– Мир ему, – кивнул собеседник. – Авторитетный был вор… А на нём какие партачки имелись?
– Ты ещё спроси, – усмехнулся Франт, вспоминая фотографию Манзырева, – чего на нём не было! Звёзды на плечах, о Соловках поминалка на груди…[8]
– Так, – согласился вор. – Чалился он там, было… Ещё кого назвать можешь?
– Деда Мишу. Он, кстати, здесь, в городе.
– А что ж не пришёл? – этот вопрос прозвучал уже откуда-то со стороны.
– Не звали – вот и не пришёл.
– На сходку-то?
– Так ведь и меня сюда позвали не о делах поговорить. Не верит кто-то здесь мне? Так ведь? Правило устроить хотите?
Из кучки сидевших в сторонке воров неторопливо поднялся один. Мимоходом цапнув со стола жестяную кружку, он поставил её перед Франтом.
– Ну?
Тот усмехнулся краешком губ, поднял кружку и поставил её на подоконник.
Взмах руки…
Хлоп!
И на пол скатилась жестяная лепешка.
– Франт это, – обернулся к собравшимся вор. – Он такую штуку ещё в Ачинской крытке проделывал. Много кто это повторить пробовал – не вышло ни у кого. А уж как старались… Уж больно фокус интересный! Что до воров, им названных, – помню их. Он и в крытке эти имена называл. Никита Пестрый за него тогда мазу потянул.
– И я тебя помню, – кивнул Гальченко. – Ты ведь Митяй Красносельский, так?
– Ты, глянь, – узнал! – усмехнулся старый вор. – Ну, по такому поводу и выпить не грех!
И он направился к столу с закусками, где маячили узкие горлышки водочных бутылок.
– Обожди… – поднялся с места ещё один член воровской верхушки. – Ты ж давеча говорил, что его из камеры с вещами забрали?
– Было дело, – кивнул Митяй.
– Куда?
– Ходил слух – в ментовку. Только потом вертухаи дюже злобились с неделю – слух прошёл, он оттуда сбёг.
– И тебя ничего не удивило?
– С какого рожна? – искренне удивился старый вор. – Потом ещё малява была – мол, он завсегда братве с побегами помогал. Ну, а уж самому себе чтобы не помочь… это уж совсем без головы быть надобно!
– Это кто ж тогда за меня ещё мазу потянул? – удивился Франт. – Не знал про то!
– Сева Новгородцев отписал, мол, Вова Гершензон дюже рад был, что след твой отыскался. Нужен ты ему был зачем-то…
– Вот ведь старый хитрюга! – восхитился Франт. – А мне через полгода ничего не сказал!
– Обождь! – снова вклинился в разговор тот самый любознательный деятель. – Гершензон – он, конечно, вор уважаемый, но тута его нет. А есть вот этот – и мне он дюже подозрительный!
