Мужик перевел спокойный взор с просторов речных на меня и неторопливо поднялся. Привычно сдернул шапку с практически лысой головы и прогудел:
— Не признал, Михал Василич?
Ну точно не помор, совсем другой выговор.
— Меня бы теперь и мамаша родная не признала. Да уж и не сможет. Давно померши. Мне, видать, тоже не шибко долго осталось. Вот, домой в Лемеши бреду. А дома и нет наверняка.
— Алексей? — обалдело спросил я, вычленив знакомое название деревни. Убей, не помню, когда слышал, сейчас всплыло, попутно с воспоминанием о брате его Кирилле. Видать, делился на очередной пьянке. — Разумовский?
— Я и есть, — с достоинством кивнул он. — Император всех по старому делу простил. Только я один, видать, остался, по амнистии выпущенный.
— Так Елизавета под тридцать годков как преставилась! Ты же ехал по собственной воле, не по приговору!
Это действительно так, даже без моей приятельской помощи ничего не нарыли на следствии. Не было на нем вины. То есть знал кое-что, но его заговор мало касался. Он просто жил в свое удовольствие и не особо задумывался о происходящем. Причем не по недостатку ума, а по лени.
— Давно мог и уйти свободно.
Собственно, так и сделали все остальные. Согласно позволению Анны при царевне до самой смерти состоял целый взвод прислуги. Фрейлина и камер-юнгфера, то есть девушка, помогающая при одевании, два камердинера, две прачки, два повара с двумя учениками, копиист, писарь, форейтор, портной, башмачник и четыре ученика. Денег на руки Елизавете не давали, но все эти люди получали приличное жалованье, и она могла выписывать продукты и вина в любом количестве. О гардеробе царевна заботилась даже в заключении и позднее постоянно надоедала просьбами императрице, подписываясь «раба Ваша».
— Привык, — без особой радости сказал Алексей. — Сперва так не особо страшно было.
Анна все же была излишне добра. Если первоначально планировалось засунуть дочь Петрову в Березово, затем в Соловецкий монастырь и ключ навечно выкинуть, потом всплыла его отдаленность, отсутствие в зимнее время надежной связи и просто бабья жалость. Ссыльная компания разместилась в архиерейских палатах в Холмогорах, и единственное, в чем им отказывали, это выход за ограду. Ну и посторонних не допускали к общению.
— А все равно тюрьма… Даже ежели кормят сытно. Лица одни и те же из года в год. Лизка пить стала по-черному и целый день в постели валялась нечесаная и немытая. И жалел, и бил. Ничего не понимала и не хотела делать. Себя жалела с утра до ночи. А мне обрыдло!
Я спиной чуял, как, застыв, внимательно прислушивается Софья. Очередной мазок для книги «Ломоносов на фоне страны». Не самый удачный. Многие и не помнят толком про Елизавету. Ничем себя не проявила и исчезла без следа. И вина в том исключительно ее. Могла бы блистать на балах, выйти замуж или даже приложить руку к чему-то полезному. Когда хотела, ничуть не хуже многих была — я имею в виду не внешность, а сообразительность.
Заигралась в политику, и, боюсь, даже историки про нее через столетие не вспомнят. Разве станут выдумывать, а вдруг бы она оказалась лучшей царицей. Это с братьями-ворами Шуваловыми и Лестоком за спиной да без наследника? Чтобы замуж вышла за принца какого, никогда не поверю. Делиться властью бы не стала. А значит, и детей законных бы не случилось. Бастарды — это смута, но ведь кроме голштинца, сына Анны Петровны, ее родной сестры скончавшейся, и вовсе у Елизаветы никаких родичей мужского пола. Но и тот с точки зрения наследования сомнительное приобретение.
— Жалко ее, да сколько же можно! Нашел занятие. Огород разбил под стеной, — мечтательно сказал. — Картошку твою в основном, но и другие овощи выращивал. Потом за его счет и жил. Лизка же как померла от водки, пусть земля ей будет пухом, — он перекрестился, — на кормление более не давали. Слуги поразбежались, а я при архиерейском дворе так и остался. Жилье бесплатное, одежку дают, кормежку сам выращиваю да помаленьку все хозяйское починяю. Так и жил. А чего идти куда-то, будто там медом намазано, когда все и так есть и на чарку-другую завсегда хватит.
— А сейчас зачем идешь?
— Так говорю же, тянет. Помирать скоро, хочу среди своих лежать. Старый стал. Больной. Думаю, жил бы, как при Лизке, на всем готовом, да пьянки-гулянки, быстрее бы помер. А так, под небом чистым да в охотку поработать до обеда, протянул чуток дольше.
Э, да он, кажется, почитывал и мои рекомендации о физических упражнениях и вредности жирной обильной пищи.
— Ага, — с гордостью подтвердил Алексей, когда я спросил о этом. — Матерьялы Общества экономического развития на досуге изучал.
Когда-то под кружку с крепким он мне со смехом поведал о том, как, увидев в его руках книгу, отец погнался за ним с топором. Григорий Розум был изрядный деспот. За пение в церковном хоре, позже приведшее Алексея в Петербург и постель царевны, и вовсе из дома выгнал. Незачем тратить время на всякую ерунду. Работать надо.
— Архиерей выписывал. Кой-чего использовал. У нас в теплицах даже арбузы имелись!
— Едут! — раздался радостный крик.
— Корабль!
— Без парусов! — с искренним изумлением вопит кто-то, будто не для того пришел, чтобы на диковинку пялиться.
— Дымит-то как!
Глянул — еще далеко, только из-за излучины вышел.
