Отыскав на туалетном столике несколько тюбиков крема и ароматическое масло в большой банке, равномерно размазываю содержимое по ковру. Теперь до дверцы в тайник ведет блестящая дорожка.
Бабка дергается, колышет телесами, пытается лягнуть меня, но я не обращаю на нее внимания. Подняв шелковое покрывало, расстилаю его рядом с беснующейся старухой.
– Заползай.
Она машет головой.
Вздохнув, сажусь на пол и, толкая ногами, переворачиваю бабку лицом вниз.
– Сойдет, – решаю я. Она напоминает огромную белокожую лягушку, которую кто-то слегка расплющил каблуком.
Ухватив за край покрывало, тяну.
Шелк хорошо скользит по умасленной поверхности шерстяного ковра, и за считаные минуты бабка оказывается в тайнике. Среди стопок, мешков и просто груд денег. Преимущественно крупных купюр и при этом свободно конвертируемых.
– Иногда, – произношу я, – чтобы не утратить веру в высшую справедливость, нужно стать ее оружием.
Если Старуха и не поняла смысла моих слов, выражение глаз разгадала прекрасно.
Рванувшись, она почти поднялась на колени, но густо покрытые маслом руки соскользнули, и Великая Екатерина завалилась на кучу денег. Ровные стопки накренились, пачки начали лопаться, распадаясь на отдельные купюры.
Вернувшись в комнату, снимаю с трюмо мраморный бюст неизвестного мне древнего философа. Лысый череп, орлиный нос, задумчиво нахмуренные брови, складка на челе… Подходящая кандидатура.
Вернувшись в тайник, склоняюсь над пленницей.
Она дергается, пытается что-то сказать.
Мне неинтересно.
Размахнувшись, опускаю бюст на колено Великой Екатерины.
Треск, хруст и стон. Из раны небольшим фонтанчиком брызжет кровь. Торчит что-то белое, возможно мениск. А может, и нет. С анатомией еще со школы нелады.
– Это даже приятно, – произношу я, повторно замахиваясь.
Удар. Треск.
Аккуратно поставив бюст на пол, иду в комнату. На трюмо, среди баночек-скляночек с весьма дорогой косметикой, стоит почти полная пепельница. Спичечный коробок лежит рядом.
Открыв, удостоверяюсь, что он не пуст.
Вернувшись в тайник, склоняюсь к извивающейся Старухе.
Запах мочи неприятно режет обоняние.
Достав из коробка спичку, поджигаю ее.
– Вспомни всех тех, кого ты убила, – произношу я.
Огонек касается забрызганной маслом бумаги и жадно набрасывается на угощение.
Купюры высокого достоинства пожираются огнем, чернеют и рассыпаются в пепел, совсем как туалетная бумага. Никакой разницы. Вот только на этих бумажках кровь. Кровь и боль невинных жертв стремления к обогащению любой ценой.
Огонь добирается до ноги, бабка содрогается всем телом. Отталкиваясь локтями, пытается отползти. Но пачки денег ненадежны. Она скользит на них, теряет равновесие. А огонь ширится, окружает, пробует на вкус плоть. Густо умасленная кожа охотно отдается ласкам пламени.
Удивляясь самой себе, жалости не испытываю. Есть существа, которых и людьми-то назвать нельзя, сострадать которым невозможно. Вся жалость и сопереживание достаются их жертвам.
Сбросив на пол подушку, беру пистолет, снимаю его с предохранителя. Уж этому-то я из фильмов научилась. Видна красная отметка, целься и нажимай курок – выстрелит. Вздохнув, возвращаю предохранитель в изначальное положение. Не хватало самой подстрелиться по неосторожности.
В тайнике беснуется охваченная пламенем туша. Горящие банкноты летят во все стороны.
Не оглядываясь, выхожу из комнаты.
Вслед за мной по промасленной дорожке бежит огонь. Едкий запах горелой шерсти щекочет нос.
Дверь автоматически закрывается, приглушив звуки и отрезав запахи.
Что дальше?
Ярость несколько утихла, и в мысли начинает закрадываться страх, дергая за нервы липкими холодными пальцами.
Ключи! У Великой Екатерины должны быть ключи от всех дверей. И от этих, одна из которых почти наверняка ведет наружу, к свободе.
Поздно сообразила.
