Гнев прогорел до горячей золы. Он все портит. Эту комнату, сделку с Ником Воронцовым — его ярость всегда одинакова. Он плюнул на корабль Ника Воронцова. Мог бы с тем же успехом плюнуть на собственную дочь. Когда он связался с Жуан-ди-Деусом, периодические долгие паузы Лукаса были более красноречивым порицанием, чем любая вспышка гнева. Он подвел семью. Он всегда подводит семью. Он разрушает все, к чему прикасается.
В алой своей ярости Рафа крушил комнату осмотрительно. Бар не тронул. Он садится на кровать и смотрит на бутылки, как влюбленный смотрит на предмет своего обожания, через битком набитую комнату. Клуб следит за тем, чтобы в личном кабинете Рафы всегда имелся запас его любимых марок джина и рома. Он проведет с ними прекрасную пьяную ночь. Напьется до слезливых сожалений, позвонит Лусике перед рассветом.
Где же твоя гребаная гордость, а?
— Эй, — снова зовет Джейден Сунь.
— Выхожу, — говорит Рафа.
К тому моменту, когда он вернется в комнату, персонал клуба приведет ее в порядок.
Мадринья Флавия столь же удивлена при виде Лукасинью у своей двери, как он был удивлен, увидев ее в изножье своей больничной кровати.
Лукасинью открывает картонную коробку, которую он так бережно нес от самой квартиры Коджо. Буквы, покрытые зеленой глазурью, складываются в слово «Pax».
— Это по-итальянски, — говорит он. — Мне пришлось поискать, где находится Италия. Они очень легкие. В них миндаль. Тебе нравится миндаль? Тут написано «Pax». Это вроде католическое слово, которое переводится «paz»[28]. — Со своей мадриньей парнишка естественным образом переходит на португальский.
— Paz na terra boa vontade a todos os homens,[29] — говорит Флавия. — Входи, ох, входи же!
Квартира тесная и тусклая. Свет излучают только десятки маленьких биоламп, засунутых в каждую щель и каждую дырку, выстроившихся вдоль каждой полки и каждого выступа. В зеленых сумерках Лукасинью хмурится.
— Ух ты, а у тебя тут не очень-то развернешься. — Он ныряет под дверную притолоку и пытается понять, где бы присесть посреди множества самых разных вещей.
— Для тебя здесь всегда найдется место, — говорит Флавия, взяв лицо Лукасинью в ладони. — Корасан.
Если нужна крыша над головой, кровать, горячая еда, вода и душ, мадринья всегда готова помочь.
— Мне у тебя нравится.
— Вагнер платит за эту квартиру. И покрывает мои ежедневные расходы.
— Вагнер?
— Ты не знал?
— Э-э, мой папа не…
— Не говорит обо мне. Как и твоя мама. Я привыкла.
— Спасибо, что навестила меня. В больнице.
— Как я могла не прийти? Я тебя выносила.
Лукасинью смущается. Ни один семнадцатилетний мужчина не может спокойно отнестись к тому, что когда-то он находился внутри пожилой женщины. Он усаживается на указанное место на диване и обозревает квартиру, пока Флавия включает бойлер и приносит из кухонной ниши тарелки и нож. Она передвигает иконы и биолампы, чтобы освободить кусочек низкого стола перед диваном.
— У тебя тут полным-полно… всего.
Иконы, статуэтки, четки и амулеты, миски для подаяния, звезды и мишура. Лукасинью морщит нос, вдыхая благовонный дым, травяные смеси и затхлый воздух.
— Сестринство увлекается религиозным хламом.
— Сест… — Лукасинью умолкает; ему не хочется, чтобы разговор пошел по тому пути, где он задает вопросы своей мадринье, повторяя ее слова как попугай.
— Сестринство Владык Сего Часа.
— Моя вову с этим как-то связана.
— Твоя бабушка поддерживает наш труд деньгами. Ирман Лоа навещает ее в качестве духовной наставницы.
— Зачем во Адриане понадобилась духовная наставница?
Бойлер звенит. Мадринья Флавия крошит листья мяты и заваривает чай.
— Тебе никто не сказал.
Флавия отодвигает новые статуэтки и вотивные штуковины[30] на край низкого стола и садится на пол.
— Эй, давай я…
