Он не верил…
А когда поверил и решился сделать три шага – то уперся в стену.
Стена была невидимой, но осязаемой. И очень холодной. Как космический вакуум.
Гнилой отдернул руки, которые сразу покраснели и онемели, и пнул преграду, вставшую у него на пути.
Но на Барьер это не подействовало.
А нога отнялась.
И, опустившись на колени, потому что уже не было сил стоять, Гнилой прошептал:
– Пожалуйста…
Но Барьер остался глух к его мольбе.
Барьер не хотел пускать его.
Не хотел пускать к свету. К солнечному свету, который лился с ясного голубого неба.
Не хотел пускать к Свете…
– Света, – шептал он. – Светка… Я пришел к тебе…
Но Барьер молчал.
Олег посмотрел на свои руки. Кожа с кистей слезала клочьями, оголяя кости. Но болело почему-то совсем в другом месте – в груди. Там, где колотилось сердце, готовое разорваться.
И тогда он, подняв глаза к хмурому пепельному небу, которое пятнадцать лет было небом его мира, крикнул:
– Ну почему?
То есть он так думал, что крикнул..
А на самом деле сухие губы едва слышно шептали:
– Почему? Я ведь пришел… Почему ты не хочешь меня впустить? Чем я провинился перед тобой? Разве я не человек? Разве я сделал так много зла? Почему ты считаешь, что я так плох, что не могу вернуться туда, где я был счастлив? В чем я виноват? В том, что я выжил? Но я же не стал зверем… Сохранил в себе человека… Сохранил свет…
Но небо молчало. А в груди пылал пожар, превращая сердце в пепел.
Олег упал.
Щека коснулась спекшейся, мертвой земли.
А перед глазами, за Барьером, была совсем другая земля.
Земля, на которой росла зеленая трава. А по травинке ползла божья коровка.
Она ползла вверх, к небу.
Не грязно-серому, сквозь которое давно уже не пробивались лучи солнца.
А пронзительно голубому, ясному.
– Почему, Господи? – шептал Гнилой, обращаясь к небу, тому и этому. – Неужели я такой же… как и все?.. Но если ты всех покарал… то ведь можешь и всех спасти? Вернуть прежний мир… Тебе ведь это ничего не стоит, Господи… Спасти… весь мир…
Но небеса молчали.
А божья коровка ползла все выше и выше.
Дмитрий Лукин
Бодитек
Сознание возвращалось всполохами, изредка затмевающими мутный потолок. Словно в засвеченной кинопленке под гул проектора нет-нет да и промелькнет два-три кадра. Только картинки не разобрать. Долгая мутная серость – несколько ярких кадров – и снова пустота, снова жди затмевающих всполохов.
С приходом темноты «кино» заканчивалось. Тьма поглощала все: и гул проектора, и редкие всполохи, и серый потолок.
Потом круговерть начиналась сызнова, и постепенно «кадров» становилось все больше: три-четыре, пять-шесть, семь-восемь… Еще чуть-чуть, самую малость – и можно будет ухватить картинку, можно будет вырваться из тьмы и серости в мир ярких красок. Нужно только собраться и не упустить момент.
