недосмотром, над косностью, овладевшей его ищущей натурой.
Лишь снадобье нелюдя могло лишить его обычной наблюдательности. Лишь прах легендарного владыки.
Кирри. Яд, дарующий силу.
Чтобы напиться, достаточно запрокинуть голову.
Дождь барабанит по их головам, хлещет полотнищами вокруг. Покрытая лужами почва пузырится и чавкает под ногами, сгнившая дратва на сапогах не выдерживает у некоторых. Одежда напитывается влагой и натирает кожу. Пропитавшиеся потом ремешки расползаются. Поквасу приходится привязать тулвар к поясу, отчего позади него серповидный конец чертит неровную, дерганую линию в грязи. Сарл даже выбрасывает свою кольчугу, высказав на сей счет целую речь, перемежающуюся бешеными воплями и взрывами смеха. «Не зевай! – время от времени кричит он. – Тут, ребята, водятся голые!»
Дождь все льет и льет. По вечерам все сбиваются в кучку, чтобы поглотить свой жалкий ужин, мрачно уставившись в беспросветную мглу.
Лишь чародею, чьи волосы и борода промыты дождем и висят длинными прядями, все нипочем. Он смотрит по сторонам так внимательно, что Мимару это одновременно и ободряет и тревожит. Лучше бы уж выглядел поунылее… Казался бы тогда безобиднее.
Один только Колл вздрагивает.
На третью ночь Клирик раздевается донага и забирается на вершину горки из вертикально стоящих камней. Там он едва различим, словно серая тень, но все, за исключением Колла, взирают на него с удивлением. Мимара усвоила, что Нелюдь без этого не может, ему просто необходимо порой выкрикивать свои проповеди миру вокруг.
Все слушают его тирады о проклятиях, долгих веках потерь и бесплодия, о вырождении. «Я судил народы! – ревет он сквозь завесы дождя. – Кто вы такие, чтобы осуждать меня? На что вы способны?»
Смотрят, как он обменивается молниями с небом. Даже совсем раскисшая земля содрогается от раскатов.
Отведя от него глаза, Мимара видит, что старый чародей смотрит на нее.
Местность делается совсем неровной, все труднее становится пробираться через спутанные травы и кустарник, чьи ветви стали совсем колючими за время засухи. И все же кажется, что лес начался внезапно. Край равнины словно заворачивается кверху, и из серой дымки проступают холмы, прорезанные оврагами, по которым несутся мутные потоки, а на склонах растут куртины стройных тополей и изогнутых елей.
Куниюри, понимает Мимара. Они наконец добрались.
Больше всего поражает накатившаяся после этого усталость. Та ли она женщина, что бежала с Андиаминских Высот? Иначе ее бы охватило совсем другое чувство, близкое благоговению. Прародина высокородных норсираев, где они жили до своего уничтожения, место, глубоко почитаемое множеством слагателей Сказаний. Сколько вступлений перед развитием действия было прочитано, с описаниями деяний королей и здешних мест? Сколько свитков с произведениями пера ученых сынов Куниюри? Сколько песен о былой славе?
Но долгие дни тоскливых переходов не оставили ничего, кроме безнадежности. Мир вокруг казался слишком серым и промозглым, чтобы сиять славой.
Но вскоре дождь наконец перестал, и серая пелена облаков втянулась в сжатые кулаки мрачных туч. А стоило пробиться сквозь них лучам солнца, как те же облака расцветились золотом и пурпуром. Открылся вид на окрестные просторы, на долгие мили холмов с известняковыми выступами в шлейфах осыпей, до самого горизонта. Впервые за много дней тоска отступает.
И она вновь произносит про себя: Куниюри.
В бытность невольницей борделя это имя ей мало что говорило. Просто обозначало что-то безнадежно древнее и окутанное ореолом почтения, наподобие имени родного деда, умершего еще до ее рождения. Но когда ее мать-императрица сожгла Каритасал, все переменилось. Невзирая на показное неприятие материнских богатых даров, она радовалась и платьям, и косметике, и наставникам – вот им сильнее прочего. Открывающийся мир дурманил сознание. А Куниюри стала символом – даже в большей мере ее высвобождения и взросления, чем священной земли Сказаний.
И вот она добралась сюда, к порогу своего становления.
Вечером они стали лагерем в развалинах старинной крепости, заметив между деревьев остатки бастиона, некогда сложенного из массивных каменных блоков, теперь наполовину обвалившихся и застывших на склоне перед бастионом. После преодоления бесконечных миль пустошей равнин Истиули развалины казались даже уютными.
Дичи хватало, и стараниями Ксонгиса, бившего без промаха, на ужин у них были дрозд и оленуха. Имперский следопыт освежевал и разделал тушу, которую затем Клирик зажарил одним коротким непонятным заклинанием. Когда в глазах его угас колдовской пламень, кончик пальца засиял ярче свечи, и Мимара не могла освободиться от мысли о кирри, которое, словно сажей, покроет этот палец вечером. Клирик проводит пальцем по окорокам, потом по ребрам туши, и красная плоть шипит, превращаясь в дымящееся жаркое.
Дрозда они варят.
После еды Мимара улучает момент, когда Капитан отворачивается, и отползает под прикрытие накренившихся обломков и кустов. Дуга не соединенных раствором камней, покосившихся в разные стороны, отделяет что-то вроде внутреннего дворика среди развалин. Капитан поместил чародея у дальнего ее конца, как всегда позаботившись о том, чтобы отделить его от остальных. Мимара торопливо пробирается по внешнему краю этой дуги, хотя и страшится,
