Мимара бросает взгляд за круг хохочущих и улюлюкающих теней. На короля нелюдей. Взывая к ужасу, что видит в его огромных глазах. Сплюнув кровь, она называет его, рыдая, по имени. Его настоящему имени.
Но тот лишь смотрит…
Ясно – он не забудет.
Той ночью он приходит к маленькой девочке. Становится подле нее на колени и подносит к губам почерневший кончик пальца.
– Прими его, – говорит он. – Ласкай его. Он придаст тебе сил.
Девочка хватает его руку и задерживает в своей. Она прижимает кончик этого пальца к его губам. А потом, скользнув в его объятья, впивает магическую силу из его уст. Кожу охватывает жар и впитывается внутрь, заставляя утихнуть все множество болей.
– Ты мог его остановить… – рыдает маленькая девочка.
– Я мог его остановить, – говорит он, величественно опуская взгляд.
И удаляется во тьму.
А на следующий день открылось Око Судии.
Исхлестанная ремнем, с ломотой во всем теле, она завтракает среди покрытых угольно-черными струпьями демонов. Даже старый чародей сидит весь покрытый нарывами, омраченный грядущими душевными муками. Галиан бросает на Мимару взгляд и что-то вполголоса говорит остальным, в ответ раздаются поганые смешки. А она и впрямь воочию видит, как всевозможные безобразные грехи громоздятся в их душах. Воровство и предательство, обман и обжорство, тщеславие и жестокость, а чаще всего – убийства.
– Насчет твоих воплей… – обращается Галиан теперь к ней с шутовской серьезностью. – Тебе стоит чаще перечить Капитану. Нам с ребятами по нраву пришлось.
Поквас хохочет, не скрываясь. Ксонгис ухмыляется, натягивая свой лук.
Удивительно, как Галиан переменился. Вначале он казался дружелюбным, вызывал доверие трезвыми и несколько лукавыми суждениями. Но по мере того как отрастала его борода и расползалась мало-помалу одежда, он сделался скрытнее. Бремя Тропы, подумала она, вспоминая, сколько нежных душ озлобил бордель.
Но теперь, видя его в истинном свете, она понимает, что, собственно, долгие месяцы тягот и даже кирри изменили его совсем немного. Такие, как он, приятны или гадки в зависимости от того, против кого дружат. С приятелями они – сама щедрость и любезность, а на всех прочих плюют.
– Багровая бабочка… – тихо произносит она, зажмуриваясь от образа из чужой памяти.
Ухмылка на лице Галиана застывает.
– Что?
– Ты изнасиловал маленькую девочку, – говорит она бывшему колумнарию. – И убил ее, стараясь заглушить ее крики… Теперь тебе снится багровая бабочка, отпечаток, которую твоя окровавленная ладонь оставила на ее лице…
Вся троица застывает. Поквас ожидает, что Галиан со смехом отвергнет обвинение, но тот молчит. При виде борьбы ужаса с наглостью в его взгляде в душе Мимары даже шевельнулась жалость.
Отныне шутить он будет воровато. Из страха.
Из всех Шкуродеров больше всего поражен Клирик, чьи прегрешения столь глубоко в него въелись, что на него страшно глядеть. Он являет из себя невозможную фигуру, нагромождение чудовищных искажений, его ангельская красота смазана уродством колдовства, стерта веками цинизма.
Но ужасает сильнее все же Капитан. Она видит сияющую белизну двух хор из-под лохмотьев и кольчуги, отчего закоснелость в его прегрешениях делается лишь контрастнее. Короста убийств, напластования жертв покрывают его с головы до ног. Глаза дымятся жестокостью.
Он дает сигнал к выступлению, после чего Око вдруг закрывается. Грехи словно всасываются внутрь, как языки пламени в обугленные сучья. Справедливость и преступления делаются вновь незримыми.
Били ее множество раз. Избиения становились конечным ритуалом бесконечной череды унизительных и мелких церемоний, из которых состояла жизнь в борделе. Еще девочкой она усвоила, что некоторые мужчины способны достичь вершины возбуждения, лишь предавшись ярости, лишь в чужом унижении. И тогда же, в детстве, научилась покидать свое тело, не закрывая при этом глаз. Не испивая чашу до дна. Тело ее при этом рыдало, стонало, исходило криком, но она, оставаясь при этом на виду, укрывалась внутри, выжидая, когда буря пронесется сверху. Всегда оставляя глоток.
И переживала поругание позже, когда возвращалась в свое рыдающее, свернувшееся калачиком тело.
«Хитрая маленькая щелка, – как-то сказал ей Аббарассал, первый ее владелец. – Таких боятся. Потому что не знаешь, чего от вас ждать… Прячетесь и выжидаете удобного случая… хотя сами не знаете, какого! Неубранного ножа. Острого осколка стекла. Неосмотрительно открытого горла. Своими глазами такое видел. А вы и сами не знаете, чего творите. Просто наносите удар, впрыскиваете свой яд – и вот свободного человека как не бывало». Тут он рассмеялся, словно из-за какого-то потешного воспоминания. «Поэтому другие бы тебя посадили на цепь или утопили бы во дворе в назидание прочим. И чтобы избавиться от лишнего беспокойства. Но я – я вижу в тебе золотое дно, крошка. Крутым мужчинам не доставит никакого удовольствия ломать уже сломленное. А таких, как ты, можно ломать хоть тысячу раз, а потом еще столько же!»
