неизвестна». Он мог бы дополнить справку – она убежала из питерского лимба сюда. Одна? За кем-то?
Фейерверк над крышами рассыпался алыми, изумрудными перьями, в самом сердце огня вырос и опал пульсирующий цветок. Раздалось приглушенное хоровое «ура!».
Он покачал головой и вырубил ноут. Знобило все сильнее. Из-за царапины? Это ведь царапина…
– У вас йод не найдется? Должна быть аптечка.
Сонная Вероничка выглянула из-за конторки.
– Где-то есть… – сказала она неуверенно. – О! Нашла!
– Не поможете? А то я спину содрал и сам никак…
Неловко, но сегодня он побывал и в более щекотливых ситуациях. Просто праздник какой-то. День интимных услуг.
– Кто это вас так?
Он не видел, что она там делает, потому что стоял, подняв локти и подтянув задранную футболку и свитер вверх. Но щипать начало снова.
– Собака вроде.
– Здоровая. Прыгнула, что ли?
– Да. Откуда, я их тут вообще не видел. Одну только. Маленькая, уши торчат. В попонке. Их, кажется, называют папильон, таких собачек.
– А, это, наверное, пани Агаты собачка!
– Да, пани Агаты.
– Тут, в центре, собак не любят. Грязь от них. А у нас туристы. Мэрия штрафует. А в пригородах полно. Идешь вечером, асфальт разбит, темно, лужи, заборы глухие. И собаки. Лают, лают… Воют.
Еще одна ракета осыпала крыши золотым, мерцающим снопом колосьев.
– Вы там живете?
– Жила, – сказала она неопределенно. – Ну вот, все в порядке.
Он опустил футболку, оправил свитер.
В блюдечке у конторки молоко было свежим, но уже подернулось желтоватым жирком. Если кошка его не пьет, зачем они вообще его наливают? И где кошка?
– Спасибо. Вас ведь Вероника зовут?
– Да, – сонные глаза не выразили никакого интереса.
– Скажите, а есть такое место, где собираются антиквары? Старые книги, монеты…
– А, это сразу за монастырем Сакрекерок. Там такая каменная стена в тылах, они там каждый день собираются. Только это утром надо. Они к полудню уже уходят.
– Спасибо, – сказал он. – Огромное вам спасибо. За все. Я, пожалуй, пойду спать.
– Спокойной ночи, – сказала Вероничка равнодушно и отвернулась.
Он перепрыгнул через канаву, прорытую поперек улицы – вчера ее еще не было, – и мышцы туго напружинились, и это было приятно. Дальше будет еще веселее. Дальше будет погоня и теплое, соленое, ударяющее в ребристое небо, щекочущее горло… Уже сейчас его перышком щекотало предвкушение, горячее и влажное. В животе сжалось и распустилось, сжалось и распустилось, словно бы второе сердце.
Он сидел на жесткой койке, хватая воздух ртом. Было очень холодно. Они из экономии выключают отопление на ночь, что ли? Ноги подергивались, как у бегущей во сне собаки, и он никак не мог остановить этот бег.
Фейерверки отгорели, подсветку выключили, цветные огни дальней дискотеки больше не вращались в низких тучах. Было совершенно, совершенно темно, словно в окне особняка на Варшавской. Где-то шуршат ветками черные голые сады, скрипят штакетники, поблескивают мокрые железнодорожные пути, переплетаются, сходятся, расходятся, светятся синие путевые огни, там, дальше, – мосты, полустанки, крикливые тетки с пирожками, гуси, палисадники, а дальше – ничего, лес, поле, темные тучи, алые прорехи в них, закат, рассвет, небо, небо, небо… Как хорошо трястись на жесткой койке, и пить пиво, и заедать пирожками, и выходить на станции покурить, и больше ни о чем не думать.
Два алых глаза таращились на него из темноты. Он вздрогнул, не соизмерив спросонок расстояния, и только потом сообразил, что это светятся сигнальные огни далекой телебашни на холме.
Однажды так уже было, подумал он. Я увидел их и заплакал. До этого я никогда их не замечал. Дети осваивают мир постепенно, острова реальности поднимаются из темного моря возможностей. С той ночи огни были всегда.
А если бы тогда он не сказал мне, что это просто-напросто телевышка? Я бы увидел великана, перешагивающего деревья и дома, глядящего сверху, с темного неба, страшными своими рубиновыми глазами? И с тех пор по ночам вместо телевышки всегда бы воздвигался в небе и пускался в ночное странствие ужасный монстр?
Они нас обманывают, подумал он, сворачиваясь калачиком в постели, – взрослые всегда обманывают детей.