быть, если бы я не обратила на нее внимания, она бы так и прошла мимо. Но я смотрела на нее во все глаза. У нее было все, чего не было у меня. Она была темной, словно земля, а волосы у нее были черные-пречерные, словно беззвездная ночь. Она обернулась и посмотрела на меня – искоса, как будто обещая что-то. И я попалась на крючок.
Я вглядывалась в ее прекрасное смуглое лицо, половина которого была скрыта угольно-черными прядями. Ее губы были прелестны, как цветок, и мне захотелось поцеловать их. Но вместо поцелуя она протянула мне трубку, и я вдохнула в себя дым – для нее, только для нее. Я не знала, к чему это приведет. Мы никогда не знаем – или, может быть, знаем, но нам все равно. Теперь я понимаю, что у меня просто не было шансов. Я пошла за ней.
Земля под моими ногами сменилась потрескавшимся гранитом, гранит – асфальтом, асфальт – якорцами, стелющимися по камням и песку. Сухой летний жар окружал меня стеной. Так трудно было идти сквозь эту стену! Наверное, даже сам воздух знал, что впереди меня ждет опасность, и старался меня остановить. То и дело я взглядывала на нее, идущую передо мной. Изящная спина, скользящая походка – она шла аккуратно, по струнке, словно самка оленя, забредшая в человеческое селение. Волосы у нее были распущены. Они свободной, дикой волной стекали по спине и заканчивались у верхнего края мягкой оленьей кожи, перехватывавшей ее бедра. Ее одежда, искусно расшитая бусинами, уместнее смотрелась бы в музее, чем здесь, на пыльных улицах, где самым красивым предметом был обыкновенный булыжник.
Так мы прошли до заброшенной стоянки в конце нашего квартала, где среди ржавых, ободранных до последней гайки автомобилей росли шалфей и индейская кисть. Она села на валун, и я села подле нее. Она протянула мне трубку, поднесла к ней зажженную спичку – для меня, все только для меня. Она ни разу не взглянула мне в глаза. Теперь я понимаю почему. Она скрывала свою уродливую половину – правду я должна была узнать позже. Я затянулась. Когда я открыла глаза, ее уже не было.
«Давай, девочка, – могла бы сказать она. – Тебе будет хорошо». И мне было хорошо. На какое-то время я забыла, что я всего лишь пылинка на чистом белом льне. Я узнала, каково это – быть избранной. Она любила меня.
Но теперь, когда с того дня прошло уже немало лет, Эм спрашивает у меня совета, но я не знаю, что ей сказать. Я каждый день ищу эту трубку. Я говорю ей: мне уже нечего ловить. Тебе нужно найти свою тропу. А я уже даже не знаю, в какую сторону смотреть.
Может быть, я бы в конце концов разобралась, как мне жить дальше, но я была слишком занята поисками Двуликой женщины. Так она действует. Она показывает нам свою красивую сторону – ту, что манит нас изгибом щеки и бархатистостью ресниц. Мы оглядываемся – не видит ли кто? Нет, никто не видит. А она смотрит на нас, улыбается и ждет – только нас, одних нас. Может быть, это ее запах или следы ее ног на разбитом тротуаре. Не знаю. Знаю только, что с ней мне очень хорошо.
А когда она уходила, я начинала метаться, как в лихорадке. Мысли роились, летели наперегонки, но в конце оказывалось, что все они об одном: о ее лице. И я снова выходила на поиски. Снова и снова, пока, кроме нее, ничего не оставалось. Я видела ее на каждой лестнице, в каждом окне. Я могла постучать в любую дверь – и там она ждала меня, с трубкой в руке.
Иногда я прихожу домой. Там меня ждет Эм. Лицо Эм не так красиво, как у нее. Эм пытается поговорить со мной, но у меня нет времени. Я сплю и возвращаюсь к ней. Так я живу. Иногда Эм хочет пойти со мной, но я говорю: нет, Эм, ты останешься дома. Если она хватает меня за рукав, я отталкиваю ее, возможно, слишком грубо, и отворачиваюсь, чтобы не видеть слез, которые она отчаянно пытается скрыть. От меня, своей старшей сестры. Не возвращаюсь я долго.
Как-то раз, когда я сидела на диване еле живая от слабости и глядела на полупустую бутылку бог знает чего, ко мне зашел мой старый приятель Угорь. Мы звали его Угрем, потому что он никогда не попадался. С первого взгляда можно было определить, что он провел с ней немало времени.
– Покурить есть? – спросил он. Он говорил не про ее дым.
– Ага. – Я протянула ему кисет. Тонкими, как у скелета, пальцами он набил сигарету. Достал из кармана коробок спичек. Пламя показало истинную глубину теней у него под глазами. Сквозь него было видно стену.
– Ну, ты как вообще? – спросил он. Я рассказала и, закончив рассказ, тоже спросила:
– А ты?
– Да потихоньку, – сказал он. – Хотел показать тебе кое-что.
Он ткнул себе в ладонь зажженной сигаретой, и она прошла сквозь нее – легко, будто просто сквозь воздух. Я была так обезвожена, что просто не могла заплакать. А стоило бы. Двуликая женщина увела Угря, моего хорошего друга. Она совсем увела его от нас.
Потом он ушел, но не через дверь. Не сходя с места, он медленно выцвел и рассыпался мельчайшими пылинками, которые погасли одна за другой, словно звезды перед рассветом. Я встала и отправилась ее искать.
Тогда-то я начала замечать и других призраков. Я видела их везде – в любой толпе, в любом собрании людей. Их одежда была изношенной и рваной. Их глаза тлели, как догорающие угли. Они курили и пили всё, что им предлагали – совершенно как все вокруг, – и все вокруг были пьяны или обкурены и не замечали, что они призраки. Но даже в самом густом дурмане я видела их. Они заговорщицки улыбались мне: я ведь разделяла с ними их секрет, я знала об их существовании – и не могла никому рассказать.
Из-за них я стала задумываться о таких вещах, о которых раньше никогда не задумывалась. Мне приходит на ум, а не видят ли призраков и эти – из другой части города. Может быть, призраки ходят на их заседания и нашептывают им в их холодные, бледные уши. Может быть, они прислушаются к
