делаю шаг вперед…
На мое плечо ложится рука. Я резко поворачиваюсь, готовая дать отпор, и моя ладонь ложится на голую грудь. Его кожа, как отполированное дерево, и пахнет он черной землей после дождя. Я поднимаю глаза.
Он строен, и щеки его гладки, как у подростка, но глаза ясные и старые, как прозрачный янтарь. У него распущенные волосы до середины спины, а когда он склоняется в поклоне, на голове блестит серебряный обруч. Я должна бы испугаться, но не чувствую страха и поэтому понимаю, кто передо мной.
– Аша, – шепчет он, и губы его сейчас совсем рядом с моими. – Ты сыграешь мне еще?
И я играю для него в разноцветном свете, в нашем крохотном уголке бесконечного леса, а он танцует для меня. Ниже талии тело у него, как у змеи.
А потом он касается меня пальцами, губами и змеиным хвостом, и сердце мое стучит, а дыхание убыстряется, но не от страха. Я провожу пальцами по его кофейной коже, пытаясь найти границу, где она переходит в чешую.
У нагов не бывает свадеб.
Они могут вместе построить дом, воспитать детей, породить новые жизни, но церемонии у них – только для рождения, наречения и смерти.
Об этом рассказывают вот что: давным-давно, когда змеиный народ играл свадьбы, прекрасная девушка-нагиня собиралась выйти замуж за красивого юношу. Но когда на свадьбе собралась вся деревня, ее мускус привлек и свел с ума младшего брата жениха, и тот потребовал невесту себе. Братья дрались за нее долго и жестоко и погибли от яда друг друга. Девушка бежала от горя и стыда, и никто никогда больше ее не видел. С того дня змеиный народ не играет свадеб и перестал устраивать поединки в брачный сезон.
Но моя бабушка считала, что она замужем. «Если уж мы призвали богов в свидетели, – говорила она, – то уже не можем сказать, что они ничего не видели».
Его губы касаются моей шеи.
– Аша, сыграй для меня.
Мы опять в саду, среди ароматов зелени, в тени – мы приходили сюда, пожалуй, чаще, чем это было благоразумно. Голос возвращается ко мне.
– Зачем? – Мой голос звучит сухо, словно запылился.
– Ты ведь знаешь, как я люблю твою музыку, – шепчет он мне на ухо.
От его голоса, его близости, его ладони на моем животе, его сердца, бьющегося о мою спину, у меня перехватывает дыхание – но слова его совсем не те, которых я жду.
«Я люблю твой голос, – хочу сказать я. – Я люблю твои движения, твой запах, люблю то незаметное место, где твоя кожа переходит в чешую. Я люблю твою перемену обличий – я тоскую о ней, ведь мне она непосильна. Я люблю изгибы и уплощения твоего тела и твое изменчивое лицо. Я хочу знать, кто ты, кого я хочу удержать. А ты любишь только мою музыку?»
Слишком много слов. Они сталкиваются и застревают у меня в горле. Я качаю головой.
– Ты же знаешь, что я люблю ее, – продолжает он, – и знаешь, что ты сыграешь мне.
В легких у меня не остается воздуха. Что, у меня нет права голоса? Как он смеет так думать? Я делаю вдох и начинаю играть дедову песню.
Он словно застыл, сердце у него быстро забилось, он отдернул руку.
– Нет, – прошептал он.
Я повернулась к нему, увидела в его глазах ужас и обожание и вспомнила, как бабушка смотрела на дедушку. Я перестала играть.
Он заглянул мне в глаза, посмотрел на мои руки. Он смотрел на меня так, как будто я – Викрам.
Викрамом я быть не хотела.
– Ступай, – сказала я. – Ты свободен.
Глаза его расширились. Он замерцал и превратился сначала в кобру, затем в тень среди теней. И тогда я стала играть для него и сыграла слова, которые не смогла выговорить, но слышали меня одни только тени.
Шрути все время сидела в саду и играла странные, грустные мелодии, от которых плакали дети. По крайней мере, так говорили соседи. «И матери тоже плачут, – говорил Викрам. – А молоко киснет, а манго и бананы гниют прямо на пальмах». Тетя спросила, почему, если девочка не хочет играть приятные для слуха песни, ей вообще разрешают играть на этой флейте.
Папа запретил Шрути выходить в сад.
За два дня до полнолуния она купила детский плеер из ярко-голубой пластмассы.
Почти каждый раз, когда я играла, я была одна. Но, правда, не всегда. Наверное, ему тоже нужна музыка, как у меня есть потребность уходить в лес и обращаться в змею. Это несправедливо, что только он может получить желаемое. Но я обделена не по его вине.
Я касаюсь лунного света и чувствую, как свинцово-тяжелое тело стремится стать легким, сбросить кожу, но сдается. Я устраиваюсь под кокосовой пальмой и играю, пока весь лес не начинает прислушиваться. Потом я включаю плеер, и он играет простую мелодию.
– Подарок, – произношу я своим пыльным, непривычным голосом.
