Она подняла на меня взгляд, продолжая резать лук на ощупь. Глаза ее были ясны, морщинистая рука с ножом двигалась проворно и уверенно.
– Когда-нибудь поймешь, – сказала она.
Он ждет меня в саду, свернув под собой хвост и опершись подбородком на руки. Когда я подбегаю к нему, он вскидывает голову, но подает голос, лишь когда я оказываюсь совсем близко. Тогда он обнимает меня, склоняет голову на плечо и говорит:
– Они его забрали.
– Кто? – Что именно забрали, мне спрашивать не надо. Я прижимаю его к себе и глажу по голове, вдыхая его запах, запах темных листьев.
– Старейшины. Не все из них – твоя бабушка была против.
Мои руки сжимаются крепче.
–
– Она наша сказочница. Но остальные наги рассердились – на то, что кто-то из нашего народа захотел научиться волшебству твоего народа. И разгневались, что кому-то это под силу.
– Волшебству?
Когда играет он, не приползают ящерицы и не прилетают птицы.
– Играть красивую музыку пальцами. Они сказали, что это плохо, и… забрали его.
Его голос звучит так горестно, что у меня разрывается сердце. Отнять музыку у меня не решилась даже тетя.
– Но почему? – спросила я.
– Наверное, они боятся, – пробормотал он мне в плечо. – Конечно, они боятся. Это наше проклятие. Музыка так прекрасна, так неотразима… – Он отпрянул, взглянул на меня и признался: – Мы не можем противиться этим чарам.
Я коснулась пальцем кончика его носа:
– Проклятие.
Он моргнул.
Я улыбаюсь и подношу флейту к его губам. Он медленно протягивает руку, чтобы потрогать ее, и смотрит на меня огромными глазами.
– Подуй в нее, – говорю я.
И он дует. Из флейты не раздается ни звука. Он смотрит так удивленно и расстроенно, что я не могу не засмеяться. Он хмурится, и тогда я целую его, а потом показываю, как выманить из флейты звуки.
Потом, когда его пальцы бегут по вышивке бисером на моей кофточке-курти, спускаются по шее и груди, когда мои губы узнают в темноте форму и вкус его губ, он говорит:
– Мне запретили приходить сюда.
Я целую его в плечо, в шею, в челюсть и шепчу ему на ухо:
– Мне тоже.
Мама вышла из кухни на папин зов, отряхивая с рук муку. Гаутам тоже вышел из своей комнаты и сел за большой деревянный стол в столовой. За другим его концом сидел Викрам, окруженный толстыми книжками, и вовсе не собирался уходить. Шрути еще была в саду и ничего не слышала.
– Ну что же, – сказал папа, – возможно, это и к лучшему. Она будет меньше противиться, если услышит это от Гаутама.
Викрам вскинул голову.
– О чем услышит, папа? – спросил Гаутам.
Мама концом сари стерла со столешницы невидимое пятнышко.
Папа вздохнул.
– В колледж она не сможет поступить, – сказал он, – и ни один нормальный мужчина на ней не женится. К тому же господин Босль говорит, что Амит слышал, как она играет эти свои мотивы не одна. Что будет дальше?
– Она может жить у меня, – сказал Гаутам.
– Пригреешь змею на груди, – вставил Викрам.
Тетя, которая вошла в комнату со стопкой тарелок, засмеялась.
– Подожди, пока сам не женишься, Гаутам. – Она принялась со стуком расставлять тарелки на столе.
– Дослушайте меня, – сказал папа. – Я придумал кое-что получше. Я написал… ну, вы знаете, тому мальчику, которого показывали по телевизору. Который берет в руки кобр. Он до сих пор жив, и я списался с его родителями. Они согласились, что он должен познакомиться со Шрути.
– О, это ты здорово придумал, – сказала мама. – У них ведь столько общего.
– Могут открыть магазин домашних животных, – сказал Викрам.
Гаутам нахмурился:
