— Раньше ты говорила иначе. Называла их «дьяволами». Помнишь?
— Это было раньше. С тех пор я поумнела. Господь показал мне ошибку закрытого сердца.
Харольд фыркнул.
— Черт! Ты говоришь, как их фанатики на телешоу. Те люди, которые хотят объявить их святыми.
— Они воссозданы чудесным образом.
— Они не воссозданы, а заражены. Какой-то жуткой болезнью. Иначе, почему правительство велело им сидеть по домам? Почему, по-твоему, в нашем городе строят лагерь с клетками? Я видел это собственными глазами, Люсиль. Прямо вчера, когда поехал в Аркадию за продуктами. Везде, куда ни глянь, вооруженные солдаты, военная техника и ограды. Неприступные стены тянутся на несколько миль. Грузовики подвозят бетонные плиты. Их выгружают штабелями на площадках. Каждый солдат, не стоящий в карауле, возводит ограждения. По десять футов в высоту. Из прочной стали. По верху идет колючая проволока. Они окружили стеной всю территорию школы. К зданию не подойти. С тех пор как президент выступил с речью по телевидению, уроки там отменены. Похоже, правительство решило, что в нашем маленьком городе не так уж много детей — что, кстати, верно. Поэтому они считают, что мы можем использовать для школы другое помещение. А старое здание они превратят в лагерь смерти.
— Это у тебя шутки такие?
— Возможно, я преувеличиваю. Но ненамного.
— Заткнись! — топнув ногой, закричала Люсиль. — Ты всегда ожидаешь худшего! Ты всегда был таким. Вот почему твой мозг работает подобным образом. Вот почему ты не видишь чуда, которое сейчас находится перед тобой.
— Мое чудо погибло 15 августа 1966 года.
Люсиль подбежала к мужу и нанесла ему звонкую пощечину. Звук пронесся через двор, словно выстрел из мелкокалиберной винтовки.
— Мама?
Джейкоб появился перед крыльцом, будто возник из земли. Люсиль все еще дрожала от гнева. В ее венах бурлил адреналин. Сердце сжималось от сожаления. Ладонь зудела. Сжав ее в кулак и разжав, она осталась с ощущением, что рука принадлежала кому-то другому.
— Что, Джейкоб?
— Мне нужна чашка.
Мальчик стоял перед крыльцом, приподнимая концы спортивной майки. Образовавшаяся полость была заполнена черной смородиной. Его рот, окрашенный в сине-черный цвет, кривился под неровным углом.
— Прекрасно, милый. Иди в дом.
Люсиль открыла сетчатую дверь и пропустила Джейкоба внутрь. Они медленно прошли на кухню, стараясь не рассыпать ценный груз. Люсиль порылась в шкафах и нашла чашку, которая ей нравилась больше других. Они с сыном начали мыть ягоды.
Харольд по-прежнему сидел на веранде. Впервые за эти недели ему не хотелось курить. Прежде Люсиль лишь однажды била его по лицу. Годы и годы назад — так давно, что он уже не помнил, по какой причине. Это было как-то связано со словами, которые он сказал о ее матери. Впрочем, в ту юную пору они мало заботились о таких обидах. Сегодня, судя по ее ярости, он сболтнул что-то очень плохое. Харольд прочистил горло и осмотрелся по сторонам в поисках того, что могло отвлечь его от печальных мыслей. Ничего интересного вблизи не оказалось. Поэтому он прислушался к звукам, доносившимся с кухни.
Шум создавал только Джейкоб. Словно в мире больше не было никого другого. И старику вдруг показалось — наверное, на грани дремы, — что так оно всегда и было. Перед его внутренним взором проходили годы, спиралью раскручиваясь от 1966 года. Это видение напугало его. Но разве он плохо жил после смерти Джейкоба? Харольд гордился собой и своей жизнью. Ему не о чем было сожалеть. Он не сделал ничего плохого. Или сделал?
Его правая рука пошарила в кармане штанов. Там, рядом с зажигалкой и несколькими монетами, его пальцы нащупали серебряный крестик — тот предмет, который он неделями нигде не находил; предмет, который стал отполированным от времени. И тогда в его уме возникла идея. Точнее, интенсивное чувство, похожее на идею. Это чувство пришло из мрачных глубин памяти, где оно прежде обитало рядом с полузабытыми образами его родителей, едва различимыми под тусклым светом лампы мысленного взора.
Очевидно, эта идея или возникшее чувство были как-то связаны с отцовством. В последнее время Харольд часто думал об отцовстве. После пятидесяти лет бездействия он стал слишком старым, чтобы выполнять свои отцовские обязанности, но странный поворот судьбы опять призвал его на службу. (Харольд отказывался считать это Божьим промыслом, поскольку они с Господом не заключали никаких соглашений.)
Он попытался вспомнить чувство отцовства. Его родительский стаж исчислялся лишь восьмью годами. Однако эти восемь лет оставили глубокий след. Харольд никогда не рассказывал жене о своих переживаниях, но первое десятилетие после смерти Джейкоба он страдал от внезапных эмоциональных вспышек, которые проносились через него, словно океанские волны, — чаще всего по пути домой с работы. Нынешние врачи назвали бы их «приступами паники».
Харольду не нравилось думать, что он имел психический комплекс, вызывавший приступы. Но он понимал, что это была паника. У него начинали