можно поступать в текущей ситуации.
«Способна ли я на это? — написала она. — Может ли какой-то человек в нашем мире спасти безвинно арестованных людей? Возможен ли такой поступок, и к чему он приведет? Меня объявят сумасшедшей старухой или арестуют? Или со мной случится нечто худшее? А вдруг меня убьют? Или Харольда? Или Джейкоба?»
— О, Господи! — воскликнула она.
Телевизор засмеялся над ней. Но она продолжила свою исповедь. Она написала, что город стал ужасом — насилием над всеми гражданскими свободами. Она написала, что Бюро оказалось тираническим злом. Затем Люсиль стерла эту фразу и заменила ее на другую, отметив, что во всем было виновато правительство, которое вело себя неправильно. Бунтарское настроение было новым для нее — настолько буйным и горячим, что могло бы ошпарить ее, если бы она это позволила. Ей приходилось смягчать выражения.
Она подумала о Давиде и Голиафе и других библейских историях, которые слышала об избранном народе Бога, сражавшемся против грозного угнетателя. Она подумала о евреях, Египте и фараонах.
— Дай моему народу уйти, — произнесла она.
Телевизор ответил ей детским голосом:
— Ладно.
Люсиль рассмеялась.
— Это знак! — сказала она. — Я получила подтверждение, не так ли?
Она писала долгое время. Она писала, пока ее пальцы не начало сводить судорогой; пока текст уже не вмещался на одной странице. К тому времени солнце поднялось над горизонтом, и телевизионная программа перешла на утренний выпуск новостей.
Продолжая писать, Люсиль вполуха прислушивалась к сообщениям диктора. Ничего нового не происходило. Количество новых «вернувшихся» продолжало увеличиваться. Никто по-прежнему не знал причин их появления. Центры временного содержания разрастались по всему миру. Они возникали не только в сельской местности — в таких городках, как Аркадия — но и в гигантских мегаполисах. Фактически нормальные живые люди попали в осаду — во всяком случае, так утверждали новостные агентства. Люсиль считала, что диктор преувеличивал. Но женщина в Лос-Анджелесе, у которой брали интервью, имела противоположное мнение.
Когда Люсиль закончила свой инвентарный список событий, она перечитала его и подвергла пересмотру. Многое было неважным, однако первые тезисы казались значимыми даже при свете дня. Следовало как-то повлиять на ситуацию, но после молитвы она призналась себе, что это было ей не по силам.
— О, Господи! — прошептала старуха.
Она встала и пошла в спальную. Ее ноги больше не волочились. Они чеканили шаг. В шкафу у задней стенки, под грудой коробок и старой обуви, под пачками налоговых квитанций и кипой непрочитанных книг, под слоем пыли, плесени и паутины, хранился пистолет ее супруга. Она помнила, что в последний раз видела это оружие полсотни лет назад — в ту ночь, когда Харольд сбил собаку на шоссе и они привезли ее домой, чтобы позже пристрелить из жалости. Воспоминание пришло внезапной вспышкой и вновь ушло, словно часть ее ума не хотела ассоциироваться с деталями того события.
Пистолет был тяжелее, чем она ожидала. Люсиль держала его только раз в жизни — в тот день, когда Харольд привез оружие домой. Ее муж давно мечтал о покупке пистолета. Он был таким гордым, таким важным. Она до сих пор не могла понять, каким гипнотическим свойством обладали ружья и пистолеты и почему каждый мужчина гордился их наличием.
Черно-синий гладкий ствол идеально соответствовал рукоятке из стали и дерева. То есть внутри рукоятка была сделана из прочной стали — Люсиль догадывалась об этом по весу оружия, — однако на каждой стороне имелись деревянные вставки, чтобы пистолет удобно чувствовался в руке. Она видела нечто похожее в ковбойских фильмах.
Вспомнив о фильмах, которые она в последнее время смотрела все чаще и чаще, Люсиль подумала о том, что сопутствовало такому оружию: убийства людей, разорванная плоть, угрозы, погони, спасение, настойчивость при убеждении, шантаж и чувство безопасности.
Пистолет казался ей воплощением смерти — холодный, бездушный, твердый и безжалостный. Он нес в себе разрушение.
У Фреда Грина осталась только одна цель — «Движение истинно живых». Зерно на полях перезрело и осыпалось. Дом превратился в свалку мусора. Он уже несколько недель не ходил на лесопилку и не искал работу.
Марвина Паркера обвинили в организации беспорядков. Суд отказался выпускать его под залог. Столкновения в школе закончились тем, что парню выбили плечо и сломали ребро. Хотя вся их команда знала о возможных рисках, Фред чувствовал вину за результат протестной акции. Размышляя о ней, он признавал, что это была дурацкая идея. Он просто сказал Марвину: «Надо преподать им урок. Заставить их подумать о переводе лагеря в другое место. Пусть убираются из нашего города». И Паркер согласился. Теперь он находился в тюремном лазарете, избитый и безвинно осужденный. Это не стыковалось с совестью Фреда.
К сожалению, он ничем не мог помочь товарищу. И сейчас после всех разбирательств — несмотря на арест Марвина — Фред чувствовал, что их
