– Глерд, вам будет интереснее, чем мне.
– Почему?
Он сказал тихонько:
– Когда человек попадает вот так, как мы, то либо умирает, таких большинство, либо… останавливается.
Я спросил настороженно:
– Это как?
– Останавливается, – ответил он, явно стараясь отыскать слова поточнее, но не нашел, повторил: – Останавливается… таким, какой есть. Не стареет, но и… остается таким же!
– Не умнеет? – спросил я. – Не усваивает новых знаний?.. Так вот почему даже грамоте не обучился? Но все равно тело стало крепче, навыки в работе отточились… Из лука стрелять умел?
– С детства, – подтвердил он.
– Значит, – сказал я, – новому учиться нельзя, что-то блокирует, а вот совершенствоваться можно… Тоже нехило! Это же здорово. Если даже ничему не научусь, то мне на сто лет, а то и тыщу, хватит развивать то, что успел ухватить только верхушки… А потом и поменять можно. Все будет хорошо, Понс!
Он снял с плеча лук, взгляд стал задумчивым и отрешенным, пальцы медленно потянули из колчана стрелу.
– Надо проверить, – произнес он. – Новое всегда бьет немного не так. Привыкнуть надо.
Я понаблюдал, как он на скаку целится и стреляет, выбирая цели далеко впереди, и каждый раз движения все короче, а тетиву спускает быстрее. Через полчаса руки словно превратились в вихрь, настолько быстро выхватывал стрелу, накладывал на дугу лука, и тут же она исчезала.
Стрелы оказывались торчащими в стволах деревьев вдоль тропы, он почти не останавливался, резко выдергивал на ходу, интуитивно определив, что такие штуки так просто не сломать.
– Далеко бьет, – обронил он, перехватив мой взгляд. – И стрелы… как железные, только не гнутся и не ломаются.
– Эти береги, – сказал я. – Когда нужно будет стрелять, а я окажусь рядом, лучше я буду подавать, понял? Такие же, но другие.
Он кивнул, лицо неподвижное, в самом ли деле понял, не знаю, но если буду вынимать стрелы из воздуха и подавать ему, вряд ли изумится, слишком долго жил, удивляться почти разучился.
Фицрой все еще упражняется с новым мечом, привыкая к удлиненному лезвию.
Я посмотрел, придержал коня, давая догнать себя Рундельштотту. Он единственный, кто не экспериментировал даже с посохом, не до того, как я понимаю, давно не сидел в седле, и не важно, каким был лихим скакуном или скакальщиком в молодости…
– Привал? – спросил я с сочувствием.
Он ответил после паузы:
– Рано… Надо втягиваться. Завтра все тело будет просить пощады… Но разве нас жизнь щадит?
Впереди раздался довольный вопль Фицроя, это Понсоменер в рамках испытания нового оружия подстрелил оленя на таком расстоянии, что раньше стрела не долетела бы вовсе, а сейчас олень, проткнутый почти насквозь, грохнулся на бегу, подергал ногами и затих.
Добыча молодая и сочная, даже я оценил. Фицрой заорал, соскочил с зажатым в руке ножом на землю, надо добить, содрать шкуру, освежевать…
Рундельштотт прикрикнул:
– Никакого привала!
Фицрой, ворча, поднял тяжелую тушу и взвалил на запасного коня, привязал и пустился за нами вдогонку, а потом через каждые пять минут громко живописал, какое будет вкуснейшее мясо, если с вон теми ароматными листьями, а если добавить ягод с вон того куста, так и пальцы пообкусываем…
Рундельштотт, как мне показалось, нарочито тянул с привалом, чтобы Фицрой да и все мы в следующий раз думали, зато остановил коня у ручья с чистейшей водой, бегущей из-под гигантских корней исполинского дуба, что значит, только что из-под земли, прогреться еще не успела.
На мой взгляд, старый чародей держится сносно. Может, на второй-третий день растеряет силы, но сейчас даже не рухнул под ствол дуба в тень, а помог Понсоменеру расседлать своего коня, лишь потом сел спокойно и с достоинством, хотя, возможно, это далось с трудом.
Фицрой никому не позволил жарить, все мы неумехи, так что мы с Рундельштоттом только наблюдали, а Понсоменер долго ходил вокруг дуба, срывал кончики травы и нюхал, мне показалось, что некоторые даже жрет, как коза какая-то, но мешать ему не стал, а то собью с мысли. Даже меня, такого умного, и то сбивают то и дело, потом не могу вспомнить, что же такое великое замышлял, а этого простака сбить еще легче…
Рундельштотт сидит под дубом в позе отдыхающего патриция, спиной уперся в дерево, ноги вытянул в блаженной истоме, даже глаза закрыл.
– Ты знаешь много, – проговорил он, каким-то образом ощутив, что я сел рядом, – и умеешь много, но странно…
– Что? – спросил я взьежаченно.
– Тебе недоступны, – пояснил он, – даже самые простые вещи, что осваивают все маги. А куда уж карабкаться до вершин!
– А что на вершинах? – полюбопытствовал я.
