рухнут. Древесина распадется до собственной неузнаваемой сути. Придет зима, и цветы умрут. И девушка в кольце его рук? О, да. Она тоже. Она тоже.
Он же будет длиться и длиться – юный, древний, проклятый, благословенный. Придет время – с той же неотвратимостью, с какой Солнце вернет малютку-Землю в свою пламенеющую утробу, – когда каждый атом ее тела, все их миллиарды миллиардов миллиардов рассеются по Вселенной и канут в небытие. Ничего от нее не останется, одни воспоминания, – и они будут мучить его целую вечность.
– О чем ты думаешь? – спросила она. – Сердце у тебя бьется слишком быстро.
– Гадаю, подозревает ли она нас.
– Конечно, подозревает. Поэтому она и сыграла с тобой эту шутку, сказав, что уволила меня.
– Она нас не найдет, Джорджиана. Где ты сейчас, ей известно?
– Я сказала, что у меня брат заболел.
– Не знал, что у тебя есть брат.
– Ты многого обо мне не знаешь.
– Но хочу знать все. Твой любимый цвет, какую музыку ты слушаешь, о чем мечтаешь… Всякие секреты, которых ты никому не рассказывала.
– У меня нет секретов, кроме одного. И ты его уже знаешь.
Они могли убежать. Прочь из города. Это было бы до абсурдного легко. В мире до сих пор довольно дальних краев и укромных уголков, где можно спрятаться. Он мог сымитировать самоубийство: базовые файлы всех сивилл стирали, их психеи уничтожали. Да, они могли состариться вместе и умереть, и тогда составляющие его атомы могли бы рассеяться и смешаться с ее, словно стая в четырнадцать миллиардов миллиардов миллиардов птиц, одновременно взмывших в небо.
– Но, может быть, есть еще один… – промолвила Джорджиана.
– И что же это? Давай, Джорджиана, ты должна мне сказать!
– Тебе не понравится.
– Мне все равно. Говори!
– Она никогда не родит тебе ребенка.
– Откуда ты знаешь? – Он был откровенно потрясен.
– Потому что тогда ты сможешь с ней развестись. Она знает, зачем ты на ней женился, и знала с самого начала. «Он думает, я глупая. Думает, я не понимаю, чего он
Интонация была так точна, что Бенефиций не смог не расхохотаться.
– Это было идеально! Ударения, модуляции, даже выражение лица – все в точности, как у нее. Восхитительно!
– Я провела с ней всю жизнь, – напомнила Джорджиана. – Почти все знают ее дольше меня, но вряд ли кто-то знает лучше. Все дело в том, что я ее персист, – какая разница, что мне известно? Кого это волнует? И я скажу тебе еще кое-что, любовь моя: она тебя не любит.
– Тогда почему она меня не бросит?
– Ты действительно не понимаешь? Ответ лежит на поверхности. По той же самой причине, по какой бросала других, не дойдя до алтаря. Она смертельно боится неудачи. Сделать ошибку… даже мысль саму допустить, что она сделала ошибку, – нет, нельзя, немыслимо! И теперь, когда она все-таки нырнула вниз головой в эту воду, она никогда не признает поражения. Она никогда не даст тебе победить ее, заставить капитулировать. Пока у вас нет ребенка, ты будешь с ней, потому что это единственное, чего ты хочешь.
– Единственное, чего я
Он опрокинул ее на спину и заглянул ей в глаза.
– А теперь скажи мне, чего хочешь
Она отвела взгляд.
– Не заставляй меня. Пожалуйста.
– Я буду силой держать тебя тут, пока ты все мне не скажешь, дорогая, даже если на это уйдет целая жизнь.
– Жизнь… – прошептала она. – О, да.
– Тысяча жизней.
И она ответила, и сердце его разлетелось в осколки.
– Тысяча? Нет.
Несколько часов с ней пролетели как один взмах ее смертных ресниц. Те, что без нее, тянулись веками. Бенефиций никогда особо не напрягался на работе; теперь он вообще почти не работал. Целыми днями он строил планы, обшаривал глобус в поисках тайных местечек, где они могли бы укрыться; штудировал законы, выясняя, как их накажут, если поймают; изобретал правдоподобные сценарии самоубийства. Какая все-таки очаровательная ирония в том, что его комитет тоже занят поисками нового рая, куда горстка избранных сумеет спастись, прежде чем Солнце выплеснет свой гнев им в лицо!
