– Мать вашу! – орет Олимпия. – Ну сколько можно! Хватит!
Мэлори все труднее дышать. Ребенок словно перекрывает ей воздух, пытается заползти в горло.
Том здесь, рядом с ней.
– Мэлори, прости меня.
Она поворачивается к нему. Выражение лица Тома, его взгляд она запомнит на долгие годы.
– За что мне тебя прощать? За то, как я рожаю?
Том кивает. Глаза у него грустные. Оба понимают: извиняться ему не за что. Оба понимают: ни одна женщина не должна рожать на душном чердаке жилища, которое зовет домом лишь потому, что не может уйти.
– Знаешь, в чем я уверен? – тихо спрашивает Том, сжав Мэлори руку. – Ты станешь прекрасной матерью. Вырастишь ребенка, способного жить в любом мире.
Мэлори кажется, будто ребенка тянут из нее ржавым зажимом. Или буксиром волокут на цепи прочь от теней.
– Том, что творится на первом этаже? – лепечет она.
– Дон нервничает.
Мэлори хочет поговорить об этом. Она уже не злится на Дона. Она о нем беспокоится. Из всех соседей он наиболее уязвим перед новым миром. Он совершенно потерян. В глазах Дона что-то страшнее безнадежности. Мэлори хочет сказать Тому, что она любит Дона, что они все его любят, что Дону нужна помощь, но боль занимает ее целиком. На слова Мэлори пока не способна, ругань внизу воспринимается как шутка. Кто-то словно издевается над ней. Дом словно говорит: «Ну же, где твое чувство юмора?»
Мэлори терпела голод, усталость, физическую боль и нервное истощение. А вот нынешнее состояние ей впервой. Она имеет право не только отгородиться от ссор соседей по дому. Выставить бы смутьянов из дому, пусть стоят во дворе с закрытыми глазами, пока они с Олимпией не разродятся. Мэлори вполне такого заслуживает.
Том поднимается.
– Я на минуту, – говорит он. – Принести тебе еще воды?
Мэлори качает головой и снова смотрит на простыню и тени. Перед ней корчится Олимпия.
– Мы рожаем! – с диким пылом твердит та. – Дело идет!
Столько звуков! Голоса внизу, голоса на чердаке (голоса теней и тех, кто появляется из теней), скрип ступеней, когда соседи поднимаются и спускаются, чтобы оценить ситуацию наверху и внизу (Мэлори знает, что там проблема, но пока о ней не думает). Шорох дождя. Что-то еще. Что-то музыкальное. Самая высокая нота, на какую способно пианино в столовой.
Внезапно Мэлори накрывает новая волна умиротворения. Легкие, грудь, шею пронзают тысячи ножей, но Мэлори понимает: вопреки всему ребенок покидает ее чрево. Есть ли разница, в каком мире он окажется? Олимпия права: главное – дело идет. Ребенок покидает ее чрево, ребенок почти родился. Он давно стал частью нового мира.
«Мой ребенок знает тревогу, страх, паранойю. Он беспокоился, когда Том с Джулсом уходили за собаками. Он чуть не задохнулся от облегчения, когда они вернулись. Он испугался перемен в Доне, в других соседях, в новом жилище, из островка надежды превратившемся в тюрьму. На душе у него было тяжело, и когда я прочла объявление в газете, которое привело меня сюда, и потом, когда я листала блокнот в подвале».
Стоит подумать о подвале, снизу раздается голос Дона.
Он кричит.
Только Мэлори беспокоят не вопли Дона.
– Олимпия, слышишь этот звук?
– Что? – хрипит Олимпия, словно в горле у нее скобки.
– Странный звук, похоже на…
– Это дождь, – перебивает Олимпия.
– Нет, не дождь. Тут другое. Словно дети у нас уже родились.
Странный звук напоминает Мэлори детский плач. Плачут не на лестнице, а дальше, не то на первом этаже, не то в гостиной, не то даже…
Не то даже на улице.
В чем же дело? Что происходит? Кто-то плачет на крыльце?
Нет, дело наверняка в другом.
Но ведь звук издает живое существо.
Молния сверкает и на один кошмарный миг освещает чердак полностью. Одеяло на окне стоит перед глазами Мэлори еще долго после того, как гром и молния уходят. При раскатах грома Олимпия кричит. Мэлори зажмурилась, но перед ее мысленным взором застыло перекошенное от страха лицо подруги.
