За ее спиной все залито ровным солнечным светом, но Джимми слишком прост, вселенная для него – музыка, и по дому раскидано сорок анахрономов, которые отмеряют ритм, он собирает их, чтобы иметь точку опоры, чтобы знать, как играть, поэтому то, что она одета в шелковое платье, тяжелые ботинки и кожанку, не укладывается у него в голове.
– Я хотела сама посмотреть, Джимми, доберется ли сюда «Детское послание». Ой, да ты не знаешь, наверное, но моя бабушка участвовала в записи, в две тысячи первом его отправили сюда. Джимми, спокойно, все хорошо, отличный концерт был, кстати. Ты теперь закрой глаза, сосчитай до десяти и оборачивайся. Кто-то у тебя за спиной злится, что ты угадал пароль.
Джимми выдыхает, чувствуя, как ритм метрономов становится четким, резким. Он кладет планшет на стол, закрывает глаза, считает. Оборачивается.
За ним – пустота.
Пару дней Джимми ждет. Пару дней Джимми молится. Еще пару дней Джимми трясет. Он сбивает ход своих обожаемых метрономов, так, что они звучат ужасной какофонией, так, что он перестает понимать ритм. Следующую пару дней Джимми роется в вещах Кары в обнимку сначала с одной бутылкой виски, потом со второй, потом с третьей и четвертой. Он натыкается на смешную толстовку с радугой и звездой и, конечно, видит бежевую кожанку, платье в цветочек и тяжелые ботинки на своем законном месте в шкафу.
Еще какие-то дни Джимми проводит в компании Майка и Джеро. Его показаниям не очень способствует тот факт, что он пьян в дымину, а еще – что видео на планшете больше нет. Как нет Кары и на записи в клубе. Майк и Джеро рассказывают странные вещи, будто Кара хотела уволиться, и Джимми спрашивает неверяще, а как же червоточины, как же время и пространство? Майк и Джеро сочувственно хлопают его по плечу, говорят что-то вроде: «Не сложилось, не расстраивайся, чувак», – и Джимми несется домой на полной скорости, только чтобы понять, насколько там пусто без Кары.
Он задействует поиск по всем файлам, но это годы исследований, и ему за ней не угнаться. Кое-какие базовые вещи он понимает, но не более того.
Джимми проходит по всем метрономам, из комнаты Кары в ее кабинет, в библиотеку, мимо стеллажа, вниз, к себе, в ванную, в студию, считает, недосчитывается, замирает на бесконечной кривой, а потом орет пьяным голосом, путаясь в падежах латинского языка.
– «Арктика» онлайн! – ревет Джимми на всю станцию, проходя пальцами по тумблерам, включая яркий, солнечный свет.
Это и правда Арктика, здесь холодно, здесь нет Кары. Но это определенно та самая станция, определенно 2047 год. Потому что здесь Карой еще пахнет. Наверное, это галлюцинации, но от нее остался след; валяется принятая распечатка «Детского послания», и, наверное, если щелкнуть вот этими кнопками, можно послушать исполненную на терменвоксе «Summertime», но Джимми мотается по станции, проверяя комнату за комнатой. Здесь нет Кары, и это очень, очень плохо.
Потому что он сделал, как она сказала. Он повторял, как мантру, чертов адрес – разве в созвездиях есть адреса? – сорок-семь-урсэ-майорис-би, и вдруг сделал шаг и оказался здесь, задевая вместо метронома тумблер лампы солнечного света. Даже полупустая бутылка осталась в руке.
Шума в голове слишком много, и Джимми не хочет находить в одной из современных комнат тяжелые ботинки с кожанкой. Не находит. Замирает. Стекленеет. Лучше бы они вдвоем оказались в сказке, а не в науке. Наука – не его. Драконы и рыцари – куда проще.
Станция вдруг начинает мигать красным, а Джимми думает, что она послала ему сообщение. Как-то там – но послала. Он садится у терминала в первой попавшейся комнате, а потом понимает, что сейчас 2047 год и он точно не знает технологию передачи видео из будущего в прошлое.
А еще – он читал, пытаясь как-то поднатореть и стать Каре интересным, что назад по червоточине пройти нельзя. Что она работает в одну сторону. Впрочем, он не уверен, он знает только, что попал и пропал, шепчет название станции, шепчет имя раз за разом, оборачивается на шорох – и видит ее.
Кара ходит по пустому дому. Работает только половина метрономов, и она видит, где он остановился, на полу лежат осколки и резко пахнет алкоголем. Кара вздыхает, трет лоб пальцами и впервые спрашивает себя, зачем полезла сама и зачем втянула его. Толкает двадцать первый метроном и идет по дому дальше, надеясь, что он вернется. Внезапно музыка кажется ей гораздо более правильной, чем физика, она слышит ритм одного- единственного метронома во всем доме, и какофония распадается на отдельные мелодии, точные, четкие, красивые.
Она не знает, как ушла и как вернулась сама. Она уверена, что не сможет вернуться он, и это кажется настолько нелогичным, чуждым и неправильным, что она заходит на бесконечную петлю, добирается до своей комнаты, обнаруживает, что он начал цикл здесь, и хватается за планшет.
На нем, конечно, нет ничего стоящего, кроме даты. Промахнулась идеально.
Потом Кара вдруг вспоминает, как во время разговора про космическую станцию, построенную, очевидно, благодаря ее открытию и повсеместному внедрению «принципа Бойлофф», Джимми роняет чашку.
Стоп, нет, «Бойлофф-Пратта», она же назвала ее в честь так и не вернувшегося Джимми.
Кара оседает на пол, понимая, как нелепо и ужасно выглядят ее собственные мысли, свернутые в ирреальную петлю из времени и возможностей, вероятностей, в каждой из которых она, кажется, побывала, и плачет, уткнувшись лбом в голые колени.
Джимми роняет чашку раз. Джимми роняет чашку два.
Кара засыпается внутрь вместе с толпой четырнадцатилетних девчонок. Ей удалось вернуться в правильное время. В какой-то момент, на станции, построенной благодаря ее открытию в области «кротовьих нор» (бабушка была русская, и наплевать на все эти «червоточины»), она испугалась, что ничего не получится, что надо было посылать маленького робота с видеокамерой, что никак нельзя было оставлять дурацкого Джимми одного. С него же
