растрепанные кудри, освобожденные от сахарного плена, легли на плечи. В правой руке Аполлон держал красного леденцового петушка на палочке. Видать, держал давно, храбро презрев опасность краснухи, ежели петушок лишился головы и хвоста.
– Коровы шли широкою волной, – произнес он, вскинув затуманенный взор на Евдокию, – располучая нас с тобой… я в руку взял кнута. И быть нам вместе. Да.
– Нет, – ответила Евдокия, силясь справиться с паникой.
– Почему? – Аполлон выпятил губу, и подбородок его мелко затрясся, видать, от переполнявшей жениха обиды.
– Что ты тут делаешь?
– Тебя жду. Хочешь? – Он щедро протянул Евдокии петушка, лизнув напоследок. – Вот тут еще не обкусывал…
На леденцовую грудку налипли крошки.
– Аполлон, – подношение Евдокия проигнорировала и, сделав глубокий вдох, велела себе успокоиться, – я тебя спрашиваю, что ты делаешь в нашем купе?
– Я… от мамки сбег.
Он уставился на Евдокию, часто-часто моргая.
Сбег.
В рубахе белой, с расшитым воротом и латками на локтях. Рубаха перевязана широким поясом, синим, но желтыми тюльпанами затканном. Полотняные, сизого колеру, портки топорщатся пузырями, поверх стоптанных сапог надеты новенькие галоши…
Сбег, значит.
И сумку прихватил, локотком к себе прижимает, поглаживает.
Евдокия потрясла головой, надеясь, что все бывшее до сего момента – лишь сон, пусть и удивительно правдоподобный, но… она откроет глаза и очнется в купе первого класса аглицкого пульмановского вагона, который не стоит, но…
– Ты злишься? – робко спросил Аполлон. – Прогонишь, да? Мама сказала, что ты в столицу едешь… за женихами… и я с тобой.
– За женихами?
Аполлон нахмурился, кажется, с этой точки зрения он свое путешествие не рассматривал. Впрочем, думал он недолго, вероятно оттого, что процесс сей был для него непривычен и вызывал немалые неудобства.
– Не. Я за женой. Ты ж за меня не пойдешь?
– Не пойду. – Евдокия присела.
Сумасшедший сегодня день.
– И ладно, – как-то легко смирился Аполлон, но счел нужным пояснить: – Ты ж старая.
– Я?!
Старой себя Евдокия не ощущала.
– Мамка так сказала, что ты перестарок, а все равно кобенишься. Ну я и подумал, зачем мне старая жена? Я себе молодую в столице найду. Красивую.
– А я, значит, некрасивая?
– Ну… – Аполлон явно заподозрил неладное и, прижав изрядно обслюнявленного петушка к груди, произнес: – Ты, Дуся, очень красивая… прям как моя мама.
Евдокия только крякнула, проглатывая столь лестное сравнение. Отчего-то припомнились усики многоуважаемой Гражины Бернатовны.
– И я тебя боюся…
– С чего вдруг?
– Мама сказала, что ты ее со свету сживешь, а меня в ежовых рукавицах держать будешь. А я не хочу, чтоб в ежовых… они колются.
– А… тогда понятно.
Выставить.
Позвать проводника и… Аполлон же, ободренный пониманием, продолжил рассказ:
– Я тогда подумал, что раз ты в Познаньск едешь, то и я с тобою… найду себе невесту.
– Молодую и красивую…
– Ага…
– И без рукавиц…
– Точно.
– А если не найдешь? – Дурной сон явно не собирался заканчиваться, потому как был не сном, но самой что ни на есть объективной реальностью.
– Почему? – Удивление Аполлона была искренним. – Маменька говорит, что в Познаньске Хельма лысого найти можно, не то что невесту… она говорила,
