красный, в роговице-оправе.
– Именным, – подтвердил собственную догадку князь. – И с жертвой…
– Голубь… всего-то голубь… – Сердце которого пришлось проткнуть собственною рукой. Колдовка всучила заговоренную спицу и помогла ударить. Сказала, что верный способ, что иначе никак… и, в конце концов, голубей в Познаньске тьма-тьмущая, а жизнь у Богуславы – одна.
– Голубь… птица Иржены… и запрещенный ритуал. Вы ведь знали, Богуслава, что жертвенная магия запрещена? И, по-хорошему, я должен вас арестовать.
Смешно.
Ее, Богуславу Ястрежемску, арестовать?
Глупость какая! Кто ему позволит-то? Папенька, конечно, будет зол, но… заплатит, кому нужно… или связи свои подключит… в конце концов, разве Богуслава желала дурного?
Просто выйти замуж за того, кто не слишком противен.
Князь же, окончательно справившись с собой, пинком опрокинул столик. Злится? Из-за голубя? Да если ему легче станет, Богуслава завтра же пожертвует храму Иржены-заступницы с полдюжины голубей, белых, с пушистыми ножками, каковых продают на площади…
– Вы не понимаете, да? Вы жертвуете не жизнь той божьей твари, чья кровь льется на жертвенник Хельма. – Князь наклонился. – Вы жертвуете кусок своей души. И не обманывайтесь, Богуслава, что все-то можно исправить…
Она заплакала, не от страха, но потому, что желала выглядеть напуганной и растерянной, несчастной, обманутой девушкой, которая не ведала, что творит…
Кусок души?
Вотан милосердный, да пускай, если надобно, лишь бы получилось. Но кто ж знал, что с Себастьяном не получится…
– Прекратите играть, Богуслава. Я вас не трону. Сейчас мне нужно имя той колдовки, которая делала приворот.
– Я… я…
– Или адрес сойдет.
Нехорошо. Колдовку Богуславе посоветовали, будет крайне неудобно подводить человека, но Себастьян ведь не отступится. И Богуслава со вздохом сдалась.
В конце концов, она же не виновата, что кто-то пользуется запретной магией?
После того как за Себастьяном закрылась дверь, Богуслава дала выход гневу. И ненавистная ваза разлетелась на сотни осколков.
– Сволочь! С-скотина! – Богуслава топтала их, с каким-то неестественным наслаждением вслушиваясь в хруст стекла, чувствуя его сквозь плотную подошву домашних туфель и кроша, вдавливая в ковер, в паркет. Она сама не знала, кого ненавидит больше: отца с его матримониальными планами или же упрямого, устойчивого к приворотам князя…
Агнешку!
Из-за нее все…
Стоило подумать, и вот она, Хельмово отродье, явилась, сменив одно атласное платье на другое, роскошней прежнего. Стоит, улыбается…
– Деточка, – от ласкового ее тона Богуслава зарычала, – ну к чему так расстраиваться? Запомни: гнев ничего и никогда не дает…
Она оглядела комнату и вздохнула.
– Если бы ты не была столь самоуверенна и спросила совета у человека опытного в… делах подобного рода, – присев, Агнешка собирала красно – золотые осколки, – то узнала бы, что Себастьян Вевельский несколько неадекватно реагирует на классическую волшбу. Он ведь метаморф, милая, а подобные вещи стоит учитывать.
– Злорадствуешь? – Ярость схлынула.
И силы унесла.
Осталась неясная глухая тоска, ноющая боль в груди, обида еще, пожалуй. Разве ж она, Богуслава, была бы плохой женой? Она молода, богата и красива… вице-панночка Познаньского воеводства как-никак, а ежели б папенька подсуетился, отписал старому знакомому, то и венец серебряный она бы получила.
Так нет же, уперся рогом, дескать, недостойно княжны…
…других достойно, а Богуславе…
Обид накопилось, и они виделись осколками: яркими, наполнявшими ладонь Агнешки до краев. В какой-то миг почудилось, будто бы не стекло это, но кровь, стекавшая в белую чашку колдовки.
Богуслава моргнула, и наваждение исчезло.
О колдовке беспокоиться нечего: та поймет, что лучше промолчать о высоких клиентах, глядишь, и помогут с каторги поскорей выйти…
– Не злорадствую, но хочу помочь, – ответила Агнешка, глядя по-новому.
