– Я старался… тебя не любить, – продолжал он, а я не понимала, что слышу. – Я хотел… Но знал, что любовь к тебе мне добра не принест. И тебе тоже. Когда-нибудь это все равно случилось бы. Мне еще мать говорила: такие браки ничему не помогают. Она не хотела обручать нас: меня с тобой, а Делянку с твоим братом. И где теперь Делянка?
– В Ладоге, – всхлипнула я.
– В Ладоге. А дружина ее русского мужа сейчас точит на меня мечи. Мать мне после свадьбы говорила: не обольщайся. Годом раньше или годом позже русы придут опять. И чем больше ты полюбишь свою жену, тем тяжелее будет. А так легче.
Легче ли было мне? Нет. Я думаю, мне было бы легче, если бы в эти страшные дни мы были вместе по-настоящему. А так каждый из нас оставался один, и объединял нас только страх за детей.
Вечером ко мне пришли отроки от Володислава – за сорочкой для «боевого чура». Мы давно уже забрали со Святой горы все ценное и хранили дома. Эту сорочку шила еще Багряна – уже после тех битв, в которых пал ее муж и древляне признали власть моего отца, тогдашнего киевского князя.
А проснулись мы от звуков боевых рогов. Не знаю, можно ли это назвать утром, потому что было темно, как ночью. Гудели сопели, звенели бубны – Марена в диком ликовании скликала гостей на свой пир. Русское войско стояло под стенами. Я не пошла смотреть: городец был так плотно набит бабами из беженцев, что было не пройти, и к тому же сейчас я особенно боялась за детей. На последней грани отчаяния люди способны на любую бессмысленную жестокость, и погибнуть от рук своих еще до сражения было бы особенно горько.
Ходило предание, что еще в Аскольдовы времена, когда русское войско вот так же осаждало Коростень – после чего древляне впервые стали платить русам дань, – жрецы пытались принести в жертву богам, в уплату за победу, саму молодую княгиню. Но будто бы она вырвалась из их рук, пыталась бежать и выбросилась со стены. Жива ли она осталась – не знаю, люди говорили по-разному. Но мне не хотелось, чтобы подобное случилось и со мной.
Но даже в избе, где я сидела с детьми за крепко запертой дверью, был слышен шум битвы. Рев боевых рогов с той и другой стороны, сопели и бубны, крики, треск щитов, звон железа смешались в жуткий оглушающий гул. И люди, смотревшие со стен Коростеня, тоже непрерывно кричали. Я то зажимала уши себе, то обхватывала ладонями головы детей по очереди, чтобы спрятать их от этого ужаса. Казалось, все люди на белом свете одновременно умирают мучительной смертью. И мы тоже.
Через какое-то время крик изменился. Я расслышала слова: «Бегут, бегут!»
Кто бежит? Неужели русы? Неужели наше войско победило?
Но вместо радостных воплей раздавался плач. Припав к оконцу, я расслышала, как раскрываются ворота. Внутрь городца торопливо, по одному, малыми ватажками, бежали остатки разбитого древлянского войска. Я не могла разобрать, есть ли среди них Володислав, спасли ли «боевого чура»… Ворота закрыли, хотя, судя по крикам, часть наших осталась снаружи и была перебита прямо под створками.
Это был конец. Сидеть в осаде есть смысл, только если вскоре ждешь подмоги. А без того нам долго не высидеть: в поставленном на вершине гранитной кручи Коростене не было даже колодца, челядь возила воду снизу, из реки.
Но к родной реке древлян у нас больше доступа не было. Лед позволил русам обложить Коростень со всех сторон.
Не знаю, управлял ли кто оставшимися в городце людьми. При мне было лишь четверо оружников, которых Володислав прислал нас охранять. Но я дико боялась тогда, что на нас кинутся сами беженцы в городе – убьют, растерзают, выбросят со стены меня и моих детей – единственных доступных им родных Эльги киевской, которая разорила уже половину Деревляни и вот наконец пришла сюда.
Лугоша, отрок, сказал мне, что видел с боевого хода саму киевскую княгиню. То есть он видел двух женщин верхом на конях, наблюдавших с пригорка за сражением, но не мог угадать, которая из них княгиня: они обе были в белых убрусах и белых «печальных» срядах. Кто же вторая – неужели кроткая Ута тоже вышла в поход? Или Живляна последовала за княгиней и за мужем-воеводой? Или еще кто-то из отважных киевских боярынь, желающих показать, что они достойны своей бесстрашной госпожи?
– Перейди-ка в погреб, княгиня, – сказал мне Лугоша. – И правда, вспомнят про вас… Одна дура заорет, как тогда… Худо будет – нас тут всего четверо при вас, не отобьем.
Топить было нечем, поэтому мы с детьми сидели в холодной избе одетые. И в погребе едва ли будет хуже. Я спустила верхний платок пониже на лоб, Лугоша и Младота взяли по ребенку, и мы выскользнули из избы.
Уже давно рассвело, однако было пасмурно. Двор был забит людьми, все кричали. Торопливо пробираясь, мы дошли до погреба. Младота загораживая Лугошу, пока тот отпирал. Я успела заметить суету возле нашей избы: кажется, толпа повалила внутрь, увидев открытую дверь.
– А где сами-то? – закричал чей-то голос.
Толпа вздрогнула, зашевелилась, все стали озираться.
Может быть, здесь мы и погибли бы. Но тут, будто с хмурого неба, на городец обрушился десяток дымящих, пылающих стрел. Часть упала наземь, часть – на людей, иные вонзились в крыши.
Забыв о нас, люди истошно закричали. Огненный дождь был довершением всех наших бед и нес гибель.
Лугота втолкнул меня в погреб, куда уже засунул детей, и захлопнул дверь. Сквозь единственное крохотное оконце под самой кровлей я слышла вопли и
