– Ага, знамо дело. Про тебя хлопцы гуторили, шо ты с войны приехал миллионщиком. Тебе – рупь в карман, а ты нам тут – Лазаря петь?
Лейба покраснел, а потом негромко, но так, что все слышали, спросил:
– Миллионщиком, говоришь? Что ж врать не стану: когда меня, в Красноярске ворами порезанного, командир домой отправлял – тыщу рублей дал. И велел матери передать. Моей матери, – уточнил он на всякий случай. – И сказать, что это – не мне, а ей – за меня. А когда меня в Сибири воры финками построгали, так он всех воров Красноярска на нож поставил. Как за родного брата, Глеб Константиныч слово сказал и дело сделал. И ты, Мишаня, прав – миллионщик я. И Чапай – миллионщик. И Спирька Кузякин, что с деревни, с под Курску – миллионщик. Все мы, кто в дивизии у атамана – миллионщики. Потому что случись с кем беда – за него все прибегут вступиться. От атамана Бориса Володимирыча и до последнего обозного ефрейтора. А коли каждый таки по четвертной даст – а у наших найдется! – так тут и поболе мильёна выйдет!
Все молчали, осознавая услышанное. Профсоюзный хотел было что-то сказать, но стоявший рядом клепальщик молча двинул его кулачищем под ребра.
– Сейчас, в этот самый день, в этот самый час, – громко сказал Анненков, – там, в Петрограде свора жадных бар, спекулянтов и прочих шахер-махеров рвут в клочья нашу и вашу свободу. Рвут и радуются: не будет у нас с вами права распоряжаться всем тем, что мы создали! Не будет у нас воли не влезать ни в какие военные авантюры, и не платить своей кровью за французские и английские деньги в их карманах! Не дадут нам распоряжаться собственной землёй! А теперь может мне кто-то из вас, рабочих-железнодорожников Одессы, ответить мне: отчего это нас не пускают в Петроград?! Кому выгодно, чтобы указ, который государь выстрадал, а нас и вас бы – освободил, так и не увидел свет? И отчего это вдруг ваш господин из профсоюза и начальник дистанции оказались так единодушны в этом вопросе?!
Толпа загудела, зароптала, и тут вдруг рявкнул невысокий, скуластый и раскосый Городовиков:
– Вы тут решайте, а так скажу: мы всё едино до Петрограда доберёмся. Пешком пойдём, но доберёмся. Атаман прикажет – хоть на брюхах доползем. Но вот ежели поздно мы придем, не поспеем – себя винить станете!
Тем временем к дрезине, ставшей импровизированной трибуной, неспешно протолкался невысокий широкоплечий мужчина лет за сорок. В спецовке, пропахшей угольным дымом, с фуражкой, зажатой в огромном кулаке, он неожиданно легко запрыгнул наверх и повернулся к своим товарищам:
– А я представляться не буду. Все меня тут знают. Я на этой дороге уже тридцать лет без малого тружусь. И скажу я вот что. Партия большевиков специальным постановлением приняла решение, что члены партии товарищ Анненков, товарищ Львов и те товарищи, которые с ними, должны получать всякую помощь, которая потребуется, и в любое время. Так что, вы тут, – он махнул рукой собравшимся, – как хотите решайте, а моя бригада – для вас, товарищи, хоть сейчас на паровоз готова.
Профсоюзный деятель обалдело переводил взгляд со штурмовиков на рабочих и обратно. Попытка начальника дистанции что-то сказать про расписание и график движения наткнулась на ледяное молчание железнодорожников, и он, прекратив лепетать, отвел глаза. Лучше бы он этого не делал: его взгляд наткнулся на Львова, который с безразличным видом стоял и чистил ногти. Лезвием здоровенного, хищного на вид кривого турецкого кинжала. Начальник дистанции почувствовал, как у него подламываются ноги, а Львов, видимо заметив это, ласково ему улыбнулся. Это было уже чересчур для начальника, и тот, закатив глаза, медленно осел на землю…
– …И що у нас тут?
В депо входили человек десять с винтовками, к штыкам которых были прицеплены красные флажки. На рукавах у вошедших алели повязки…
Все молчали, пытаясь понять: кого это еще принесло? Все кроме Львова, который снова улыбнулся, теперь уже вошедшим:
– У нас тут депо. Это, господа, такое место, где паровозики отдыхают, – сообщил он голосом старой бабушки-сказочницы. – Еще тут железнодорожники. Это такие люди, которые помогают отдохнуть паровозикам. Еще у нас тут штурмовики из Георгиевской дивизии. Это, господа, такие солдатики, которые делают бо-бо всем плохим дядькам. А еще у нас тут десяток каких-то смутных личностей, отчего-то – с винтовками… – Тут его тон резко изменился, в голосе зазвенел металл. – Вы что такое, убогие?
Стоящий впереди крепыш с бритой головой, чем-то неуловимо похожий на самого Львова, сделал шаг вперед:
– А чего это у вас тут нарушается постановление городского комитета? Почему офицерье – и с оружием? А ну-ка… – и он протянул руку.
– Ты чего нукаешь? – поинтересовался Львов. – Лошадь увидал или зеркало?
Толпа молчала. Не то – испуганно, не то – выжидательно…
– Пистолетик сдай, благородие, – пояснил бритоголовый. – И не удумай сопротивляться народной милиции…
– Приди и возьми[134], – хмыкнул Глеб.
– Ишь ты, – наигранно восхитился бритоголовый. – Тебя, благородие, часом не Леонидом звать?
– Ишь ты, – скопировал его Львов. – Обезьяна, да еще и говорящая!
Кто-то из милиционеров схватился за винтовку, но даже не успел снять ее с плеча: штурмовики разом вскинули автоматы.
– Не балуй, – веско произнес Чапаев. – Ручки быстро поднимаем, винтовочки аккуратно снимаем, аккуратно кладем и делаем восемь шагов вперед.
– И душевно прошу: не надо этих глупостей, – добавил Доинзон, заметивший, что бритоголовый потянулся к карману.
