проникая сквозь дыры в высоких бортиках, поит огонь, распаляет. Греется подошва…
…запах лаванды исчезает, сменяясь иными.
А платье пришлось Кэри почти впору, разве что коротковато слегка.
Ничего страшного.
– Спасибо. – Брокк оставляет на столе банкноту. От денег хозяйка отказывается, но как-то неубедительно, муж ее и вовсе хмыкает.
Люди.
И люди же встречают по ту сторону портала, который дрожит и кренится, отчетливо хрустит расшатанный бурей контур.
Держит.
Слава жиле, держит.
– Дурнота пройдет. – Брокк поймал жену и прижал к себе. – Дыши. Глубоко дыши… пройдет все.
И она дышит, уткнувшись носом в его грудь. Шапочка с меховой оторочкой сбилась на затылок, шубка расстегнута… надо купить другую, чтобы не с чужого плеча.
– Никудышный из меня похититель, – Брокк возится с пуговицами, – непродуманный.
– Замечательный, – не соглашается Кэри. – А где…
– До города часа два…
Сани ждут, запряженные крепкой лошадкой местной породы. Длинногривая, длиннохвостая, она сразу принимает в галоп и легко летит по укатанному тракту. Скрипят полозья, и холодный ветер спешит пробраться под меховую куртку.
– Смотри! – Кэри дергает за руку. – Птицы какие!
– Снегири.
Облепили придорожную рябину, красные ягоды и красногрудые птицы. Стая с криком поднимается ввысь, летит перед санями, чтобы рассыпаться.
Остаться позади.
И старый колодец, от которого поднимается тонкая шея журавля… и вовсе древняя башня на три стены, а четвертая, обвалившаяся, дотянулась до самой дороги языком крошеного кирпича. Из стены башни проросли ивовые побеги.
Брокк говорил.
Про дорогу, которая появилась в последние годы войны, когда стало очевидно, что земли эти при любом исходе к альвам не вернутся. Про башню, где прятались повстанцы. Про беженцев, наводнивших город, банды, которые называли себя борцами за независимость, но на самом деле были обычными мародерами.
Про снегирей и белых полярных сов.
Про рассветы, которые, несмотря на зиму, наступали рано, и местные трехдневные бури… про раннюю весну, оттепели и лавины, что спускались с горных склонов. Про Перевал и возрожденный Гримхольд… про его хозяина и Эйо…
Он рассказывал и про цветущий вереск. Пчел, бортников, древний праздник осени, прозванный днем кленового листа… про короны из золоченых дубовых листьев… хороводы, костры, что согревали землю… танцы на углях и выборы короля… слепую вещунью, которая на самом деле была зрячей, но избиралась волей случая – черной фасолиной в пироге.
…про то, что некогда, быть может, годы тому, а может, и столетия, девушку и вправду ослепляли, оставляя залогом удачи. И держали в клетке дома дивной птицей. Она носила белые одежды, и люди верили, что ей открывалась истина… не было по эту сторону гор села, в котором обидели бы вещунью. И жили слепые старухи в немалом почете, а когда умирали, то в ночь костров кому-то да выпадала в пироге черная фасолина.
…ныне вещунью поили травяным отваром, лишая зрения и разума на ночь. Почти милосердие, но вскоре и этот обычай уйдет вслед за альвами.
Он, уже охрипнув, говорил про бочки с медом и пивом, про пивоваров, которые надевали праздничные, расшитые узорами хмеля одежды и высокие колпаки. Они заплетали бороды, хвастаясь длиной их и красотой не менее, чем сваренным пивом. И лили его на костер, клянясь, что огонь узнает лучшее.
Не было в эту ночь человека, который решился бы на обман.
Увидит дубовый король…
…поймает Королева Грез и Туманов, пусть имя ее запретно, пусть сама она покинула мир, но люди верят – слышит.
Что есть вера?
Брокк не знал. Он осип и, устав говорить, замолчал, просто держал Кэри за руку.
Лагсат начался с обозов, с широких подвод, волокуш, в которые запрягали медлительных волов, с легких повозок и саней, что вязли в дорожной суматохе. И разбитая ногами, копытами, колесами дорога расширялась. Полозья скребли по камню, и Брокк махнул вознице, чтобы останавливался: пешком проще.
Ветвились тропы, вились между стенами невысоких домов. Их крыши срастались друг с другом, а на них поднимались яркие будки голубятен. Дымили
